Инженю - Александр Дюма

Подсчитали, что в выборах смогут принять участие пять миллионов человек.

Поэтому пять миллионов весьма деятельных французов — ведь они принадлежали к людям старше двадцати пяти лет — суетились ради этих выборов.

В эти более или менее опасные хлопоты Оже и бросился очертя голову, начав свои махинации.

Почему король, а особенно королева согласились призвать этих статистов монархии, которые до того дня в трагедиях королевства были лишены голоса и роль которых была ниже той, что исполнял античный хор, — тот хотя бы пел о своей радости или о своих горестях?

Народ пел так еще при Мазарини; но мы помним изречение министра-итальянца: «Народ платит за это».

Несомненно, случилось это потому, что народ тогда считали еще не столь развитым и не столь способным, каким он был в действительности.

Члены Парламента, потребовавшие созыва Генеральных штатов; министры, обещавшие их созвать; г-н Неккер, созвавший их; король и королева, разрешившие это, — все они думали, призвав на выборы такую гигантскую массу людей, напугать двор, который, со своей стороны, начал внушать страх королеве и королю, а министров и Парламент пугал уже давно.

Что представлял собой двор? Его составляли дворянство и духовенство, то есть два сословия, которые беспрестанно черпали деньги из королевской казны, но никогда ничего не отдавали в нее взамен того, что брали; поэтому опустошенные ими сундуки народ должен был наполнять точно так же, как он после кровавых войн заполнял поредевшие ряды армии.

Итак, благодаря созыву Генеральных штатов, дворянам и священникам, вероятно, пришлось бы больше не забирать себе долю из налогов, но разделить со всеми налоговое бремя.

Это стало маленькой местью двору, которую позволили себе король и королева.

Поэтому они даровали третьему сословию право иметь столько депутатов, сколько должны были избрать дворянство и духовенство, вместе взятые.

Правда, третье сословие, независимо от того, больше или меньше у него будет депутатов, по-прежнему имело один голос против двух: рассчитывали — г-н Неккер в первую очередь, — что голосование пройдет по сословиям.

Кстати, третье сословие, невежественное, неправоспособное, каким оно было, знающее лишь одну дорогу — туда, где тебя либо обирают, либо убивают, — наконец, слишком почтительное к властям, чтобы избирать людей из своей среды, будет выдвигать на выборах дворян, священников, а значит, укреплять ряды собственных врагов, то есть дворянство и духовенство.

К тому же все дворяне были выборщики, тогда как в народе выборщиков необходимо было избирать.

Было и другое обстоятельство: народные ассамблеи должны были выбирать открытым голосованием, но народ никогда не осмелился бы — по крайней мере, это было вероятно — высказать вслух свои пожелания, если они расходились с тем, чего хотели духовенство, дворянство, министры, королева и король.

Наконец, из пяти миллионов выборщиков почти четыре миллиона жили в деревнях; итак, все надеялись, что демократический дух городов еще не проник в деревню, находившуюся под властью дворян и покорную духовенству: дворяне запугивали деревню, священники оказывали влияние на души людей.

Разве Швейцария не представила доказательства того, что всеобщее избирательное право может быть опорой аристократии?

Господин Неккер, как мы помним, был швейцарец. Швейцарец и банкир, он сравнивал свое правительство с действующим в большом масштабе банком: следовательно, по его мнению, Швейцария оказывалась маленькой Францией, или Франция — большой Швейцарией.

О замыслы человеческие! Бог разрушит их одним словом, произнесенным гласом народа, который и есть глас Божий!

Итак, г-н Оже начал свои махинации в этих более или менее опасных обстоятельствах, о чем мы уже сказали.

У него тоже был предлог для этого, причем самый что ни на есть благовидный.

Будучи служащим г-на Ревельона, он понимал, что его хозяин сгорает от желания стать выборщиком.

Обойный фабрикант Ревельон — воплощение честолюбивой буржуазии, желавшей прийти на смену дворянству, однако не желавшей, чтобы ей на смену пришел народ, — совсем не разбирался в сложных деталях машины, которую в ту великую эпоху приводило в действие Провидение (мы говорим Провидение, чтобы читатели раз и навсегда знали, что это христианское понятие мы употребляем вместо языческого понятия «судьба»), но это почти не имело значения для Ревельона, и он, чтобы получить свою роль в разыгрывающейся грандиозной драме, размахивал руками и болтал языком, как все другие, и даже больше.

Он не понимал, что, кроме пяти миллионов выборщиков, — это число казалось фантастическим нации, не привыкшей осуществлять свои права, — не понимал, повторим мы, что, кроме этих новых привилегированных, намного энергичнее действует более многочисленная и активная масса; с ней пока не считались, но в тот час, когда эта масса осознает свое значение, она заставит склониться на свою сторону чашу весов революции.

Однако по своей недальновидности Ревельон не догадывался, что во Франции может быть какая-то другая власть, кроме власти короля, королевы, министров, дворян, духовенства, магистратов, депутатов третьего сословия и их выборщиков.

Это была глубокая ошибка, которая стала ошибкой многих других людей, претендовавших между тем на то, что они проницательнее торговца обоями, и которая преобразила все недавно перечисленные нами заговоры в революцию.

Итак, Оже очень старался на службе у Ревельона; но, будучи дальновиднее своего хозяина, он зорко следил за упомянутым нами низшим классом общества и, потеряв возможность кормиться из наполненной до краев придворной кормушки, постарался для возмещения понесенных убытков пристроиться сразу к двум другим кормушкам — народа и буржуазии.

Поэтому, если бы мы поинтересовались тем, как необычно Оже проводит свои вечера (работа заканчивалась в пять часов, что оставляло ему много свободного времени) и свои ночи (они были в полном его распоряжении, ибо Инженю прогнала мужа), то увидели бы, что Оже пытается проникнуть во все заговоры и ищет образцы для подражания в тайных обществах иллюминатов и масонов; в один вечер мы застали бы его в клубе Пале-Рояля слушающим Малуэ и Лафайета; в другой вечер — внимающим Марату в народном клубе на улице Валуа и подающим кровожадные реплики кровожадным диатрибам Журдана, которому позднее дали прозвище Головорез, и Фурнье Американца.

Понимая грандиозность надвигающихся событий, которые могли начаться в любой момент, Оже в конце концов сжалился над женой и перестал ее терзать.

С особым пренебрежением он третировал добряка Ретифа, чьи философские взгляды, хотя романист считал их передовыми, были на самом деле так далеки от истины, от того, о чем знал Оже, что они представлялись ему самыми несерьезными и самыми никчемными из человеческих знаний.