Бродячая Русь Христа ради - Сергей Васильевич Максимов

Сидит за этой стеной не он один, Алексей Иваныч, сидят и другие в том же темном неведении, что на всякие высокие стены придуманы лестницы, а в нынешние времена можно, дескать, прямо пробивать, умеючи, широкие и проходные лазы.

- Да как поверить этому, а не поверить наставникам и их великим клятвам, что за стеной невылазная яма, называемая Сибирью, что если и участились на миру разговоры о приостановке преследований и об ослаблении в последнее время мучений и казней, то это один лишь обман и ловушка? И из «Истории о Выговской пустыни Ивана Филиппова» то видно, и из «Сказаний» филипповцев слышно, но этому нельзя вполне доверяться. Не пощадят. Как, например, выйти на мир Павлу Александрову (в скрытниках Ивану, бывшему крестьянину Повенецкого уезда деревни Морской Масельги)? Он ли не был ярым скрытником и злым врагом и ненавистником греховного и проклятого мира? Да полюбил бабу. Сманила она его на мир, и скрывался он у ней в Каргопольском уезде, и за нее он рад душу заложить и выкупать эту душу не станет. В скрытницы ее сманивал он, и слышать баба о том не хотела. Как быть? Надо выбираться на мир: ничего лучше не сделаешь, как ни придумывал. Заразился он этой скверной болезью - тоской по вольному свету, а лекарств в лесных избушках никто не знает, а кто и, зная, нарочно не сказывает. Опять-таки как тут быть? А для милой бабы не только вышел, а даже бы и выбежал. Как выбраться? В Масельге, на родине, Александров записан без вести пропавшим - отправят туда по этапам. За этап платить надо, а чем? Платеж разложат на мир, а в Масельге откажутся, не примут: сгинь-де ты и пропадай. Нам и так-то тебя не надо было и не жаль, а тут вон за тебя еще выкуп весь мир плати. Вот опять и этот странник гляди в упор в неперелазную стену.

Хорошо глядеть в стену, кому надо прятаться за ней от неоплаченного долга, от уворованных денег, когда платить их нечем и приговорили за то в тюрьму.

- А того легче сидеть за сторожами от христолюбцев тем, у кого и совсем хвост замаран, и забежал он в скиты вон откуда - из самой Сибири, и что про нее не рассказывает!

- Единоверческий дьякон в Сопелках бывал и одну такую пошехонскую заутреню слушал; все-де беглые солдаты пели, а кое у кого видал и шрамы на щеках. Назяблись они да наголодались: в тепле да на готовой пище - то ли дело!

- Поприслушаться к тем стихам, которые распевают наши, немудрено найти и такие, что прямо попали из тюрем и про сибирскую неволю поют: выдает воров речь. Этим богомолам где сытей да свободней, там и лучше; им что ни поп, то и батька.

Самый ленивый, сидя за неперелазной стеной, тоскует о том, что совсем делать нечего, и приводится все пузыри на глазах насыпать вместо того, чтобы заниматься сызмальства привычной работой и святым трудом радовать себя и покоить.

Самому ретивому в вере тошно сидеть взаперти. Видно и понятно ему, что и большой наставник выходит из лесов пошататься для развлечения по жилым местам, а раз в году услаждает себя даже дальней поездкой до самого Ярославля и Сопелок.

Самые трусливые за содеянные на миру грехи рвут и мечут при затянутых песнях об Иосафе царевиче и пустыне и схватываются зуб за зуб с наставниками, толкующими о спасении души в безмолвии и уединении.

«Нищ и убог хощу быти да с тобою могу жити; с града гряду во пустыню, любя в ней зело густыню», - разводят гнусливые голоса в тесной и душной избушке.

Взмывает сердце этот второй Иосафов плач, а тоска приступает все круче и щемит больнее.

«Сладки чаши оставляю, токой твоих вод желаю, да возмогу от тех пити, токи слез от очей точити, грехи моя омывая», - разводят спевшиеся, но до тошноты надоскучившие голоса.

- Хлопнул бы дверью да и вон выбежал. Да в самом деле, «кому повем печаль мою, кого призову к рыданию?» - как затянули голоса.

- Остановить пение не смею, и жаль: всяк либо тоску нагоняет по охоте своей, либо разбить ее тоже хочет и ведет одним голосом, чтобы забыться, а на душу старается не принимать скорбные стиховные слова плачек. Один выход - отдаться думам и посмотреть, куда не выведут ли?

Один из таких скорбных людей думал и дошел до того, что решился досконально узнать, в чем тут вся суть и дело.

«Хоть и немилостивно строги, - подумал, - законы, а бывает, что их и объезжают на кривых оглоблях, а бывает, что и дают уступку, и не в пример другим искренно раскаявшемуся - снисхождение, а бывает... да и чего на свете не бывает?

Вон, например, сказать: все говорят, есть и такой человек, что законом правит в наших местах и ладит этот закон в правду и силу, и никого тем с ног не валит, а чинит суд и правду и по казенному, и по Божьему закону зараз. Все его почитают, все его так хвалят, что лучше-де его мало бывает людей на свете, хоть и чиновник, и церковник, да свят человек. И меня к тому же когда-то знавал. Может, и теперь вспомнит обо мне?»

Надумал Егор да и опять заробел.

«Как меня примет? Не прямей ли к попу идти и ему сказаться: этому заступиться сподручней, их почитают и им верят. Прямое в том их дело».

Подумал, подумал, но не решился; вспомнился ему рассказ товарища, который ходил уже раз по этой дорожке. Евангельского слова ждал, братское и отеческое наставление надеялся слышать: вот-де пришел кающийся и раскаянный, а поп и говорить не стал, посмотрел как на свинью какую. Только и слов было: «Ты-де язычник, и я тебя ненавижу, и разговор мне с тобой в обиду и осквернение».

К попу Егор не пошел, а о праведном и добром судье опять вспомнил.

Под коленками жилки дрожат, и уши горят, и во рту сохнет, однако пошел и дошел. Сначала в кухне советовался, потом попросил сказать про себя: что-то скажет? Судья велел позвать.

- Да не ослышался ли? Как взгляну на него? Что скажу и чем оправдаюсь? Ведь когда приговорил он меня за долг в тюрьму, я ему написал ругательство: «Хоша ты меня и осудил, а не