Проклятие Индигирки - Игорь Ковлер

У клуба он, пыхтя, вывалился из кабины, стремительно пересек просторный вестибюль, не обращая внимания на дежурную, распахнул дверь в темный зал и сипло прокричал коротко и властно: «Кандыба!»

Через мгновение из темноты возник худой, сутулый, заросший рыжим волосом мужик.

– А я ждал-ждал, – виновато осклабился он.

– Двигай! – оборвал его Батаков. – На бане кто?

– Философ, кто ж еще, и насчет пожрать тоже.

– Вот, – сказал Батаков, – знакомься: Семка Кандыбин, король северных трасс, киноман хренов.

Дождь уже не казался таким сильным, но дорога раскисла. Они не спеша взобрались на небольшой перевал, справа внизу показалась горстка строений, от которых вверх и вниз уходила изгрызенная горными выработками долина.

Здесь жили и рылись в земле полторы сотни людей. Здесь не было телевидения и прочих достижений цивилизации, а сутки делились строго поровну: на работу и отдых – на Глухариную забирались хорошо и быстро заработать. Окончив сезон, одни исчезали с этой земли, оставляя или не оставляя о себе памяти, другие, вкусив вольной жизни, высоких заработков и простых отношений, почувствовав, что раньше в их жизни что-то было не так, возвращались, становились постоянным контингентом. Кое-кто перебирался поближе к удобствам на прииск, привозил семью, а сам возвращался в артель. Таких называли внутренними мигрантами.

– Ну вот, ты в среде мелкособственнических интересов и отсталых производственных отношений, – ехидно изрек Батаков, вылезая из машины у добротного дома из бруса с мансардой. – Поживешь у меня, места хватит, будь как дома.

Рядом текла протока, около нее стояла основательная баня. Из трубы вился прозрачный дымок. Рядом догорал костер в мангале.

– Люблю простор, чего жопами тереться, – ухмыльнулся Батаков, перехватив взгляд Перелыгина.

Из бани вышел голый по пояс, подпоясанный белым полотенцем, невысокий, коренастый мужик. Его продубленая ветром и северным солнцем кожа на груди казалась натянутой на футбольный мяч, шея отсутствовала, отчего окладистая черная борода с проседью вроде как торчала из груди, будто подставка под вытянутым длинноносым лицом. Он был коротко стрижен «под бокс» с челкой. Мужик пошуровал в мангале, подошел, сдержанно, с достоинством поздоровался.

– А вот и Философ, – кивнул мужику Батаков. – Думает над спасением человечества путем переселения на севера.

– Сохранения его лучших представителей, Филипп Ильич, – поправил Философ. – Это лучше, чем консервировать в азоте сперму вымирающих болтунов и смазливых бестолочей.

– Чего лучшие представители в нашей глухомани забыли, – прокудахтал Кандыба, вытаскивая из фургона сумку. – Они и там себя неплохо чувствуют.

– В тебе, Кандыба, – объявил Философ, – говорит неизжитый комплекс неполноценности. Ты кем был? Чего мог? На бульдозере не сидел, от сварки отворачивался, промприбора в глаза не видал, палатки не ставил, в снегу не ночевал, я не говорю про зайца там или сохатого подстрелить и разделать. Помер бы в тайге-то. А теперь тебя возьми голыми руками. За героическую доставку грузов по зимникам в военное время в героях ходил бы. Теперь тебе бабу хорошую надо – ты созрел для продолжения рода и нормального потомства.

Батаков повел Перелыгина в дом. Философ за ними потащил сумку. У дверей он повернулся к Кандыбе:

– Сетку с пивом из воды вынь.

Перелыгин переоделся в спортивный костюм, и они сразу пошли в баню. В парилке от жара он невольно пригнул голову, осторожно вдохнул жгучий ароматный настой трав. На нижней полке, в тазу запаривались два веника – березовый и дубовый.

– Дубовый-то откуда? – удивился Перелыгин.

– С материка шлют. – Батаков грозно засопел, натягивая рукавицы. – Ложись поудобней, освежу тебе душу.

С просветленными лицами они сидели в небольшой комнатушке. Дождь перестал. В окошко сквозь разжиженные облака подсматривала блеклая летняя луна.

– Тут у тебя Унакан под боком, – сказал как бы между прочим Перелыгин. – Бывал?

– Сопка как сопка, жила на поверхность выходит, а что дальше – поди угадай, – пожал плечами Батаков, – разное болтают.

– А если артель твою на проходку поставят?

– Скажут – поставлю.

– Ничего об этом не слышал?

– Говорю же, разное болтают. – Батаков тяжелым взглядом уставился в стол. – Мое дело телячье: бери больше – кидай дальше.

– Еще обижаетесь, что хищниками вас называют, – буркнул Перелыгин.

– Я, парень, двадцать лет лопачу и все годы слышу: закрыть, капиталисты, пережиток… – Батаков глубоко вздохнул, посмотрел на него с сожалением. – А артель стояла и стоит.

– Знаешь, кто золото за бесценок мыл? – поморщился Перелыгин, глядя на светлое небо в окошке.

– Зэки, конечно. То другие времена были. Отвезу тебя завтра на «Аляскитовый» – полезно будет взглянуть.

За стенкой грохнули поленья. В двери возник Философ, вопросительно посмотрел на Батакова.

– Хватит, – сказал Батаков, – пойдем на воздух, костерок запалим, у живого огня посидим.

– Я мигом! – Философ нагнулся за дровами.

– Сами, – остановил Батаков. – Они взяли несколько сухих поленьев и спустились к реке.

После бани воздух казался прохладным и чистым, ветерок гнал по небу поредевшие облака. Речная долина вертко терялась за сопками, убегая на юг к бесконечной гряде темнеющих гор. Ниже по реке светили фары работающих бульдозеров, лампочки, развешенные гирляндами вокруг промприбора. Глухо шлепалась с ленты транспортера в отвал отмытая галя.

Батаков помалкивал, глядя на огонь. Разговоры про Унакан в последнее время вызывали неприятный осадок и недовольство собой. Много лет назад, приняв артель после участка, он не слишком задумывался о разнице между ними. Директор просто вызвал его и сказал: «Надо». Он назначался удельным князем.

Артель перебиралась на новое месторождение: большое, с хорошим содержанием – решили не открывать там новый участок, чтобы не городить школы, сады и больницы, а передать месторождение старателям. Но артелям со слабой техникой они были не под силу. Поэтому артели укрупнялись, укреплялись технически. В документах ежегодно требовалось сокращение артелей, их и становилось меньше: мелкие объединялись в крупные. В министерстве знали, но там сидели могучие прагматики, хорошо изучившие свойство золота застить глаза самым большим начальникам.

Батаков усвоил, что артель намертво связана с Комбинатом явными и неявными отношениями и от них зависит его судьба. Он мог существовать только по-военному, как «Устав гарнизонной службы», соблюдая правила игры. «Устав» определял правила, мораль, честность, понимание целей и задач. Прочие вольности, выходящие за пределы «устава», никого не интересовали.

Батаков безоговорочно занял место в строю, твердо уверовав, что в настоящей жизни тесно сплетаются и хорошее, и плохое, а подлинное совершенство недостижимо, поэтому существует в легендах и мечтах. Для исполнения «приказа» он выработал строгое правило: своих не подводить, чего бы это ни стоило.