На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева

Она бы и в самом деле упала, если бы он не подхватил её. Эркин смахнул с табуретки на пол лежавшие там рубашки, усадил Женю и опустился перед ней на колени, держа её за руки.

– Женя, что с тобой?

От его решимости уже ничего не осталось. И если она сейчас повторит своё «нет», он… он завтра утром вернёт задаток, десять… чёрт, он же потратился уже, ну, попросит у Жени, доложит и вернёт. И пусть давится беляк своими деньгами.

– Эркин, – Женя вздохнула, словно просыпаясь. – Ты знаешь, что такое «белая смерть»?

– Мне говорили… Так прозвали одного белого, говорили, где он, там… ну, после него трупы. Я подумал. Не будет меня, тебя не тронут. Надо переждать, пересидеть… Я ж только до осени, на три месяца…

– Эркин, – он сразу замолчал. Голос Жени спокоен и ровен, глаза смотрят куда-то поверх него. – Эркин, мне десять лет было, отец вот так ушёл. Сказал, что… что на неделю, а через два дня маме сказали, её вызвали даже и сказали, что отца… что его нет. Я спросила, почему, и она ответила: «Белая смерть». И велела никому ничего не говорить и ни о чём никого не спрашивать. И она забрала меня из школы и отправила в другую. В интернат. Очень далеко. Там мне и написали вместо Евгения Маликова Джен Малик. Я писала домой, маме. На два письма она ответила. Учись хорошо, слушайся учителей. А потом пришла… бумага, что адресат выбыл. Я написала соседке. А она прислала… Я не поняла сначала. Глупое такое, бестолковое письмо. По-английски. С ошибками. А потом я прочитала заглавные буквы и получилось по-русски:«Ee vzyala belaya smert». И я больше никого ни о чём не спрашивала. И не вспоминала. И даже не осталось ничего…

Она замолчала, глядя перед собой остановившимися глазами. Но… но он уже видел такой взгляд, у Андрея, там, на станции…

– Женя!! – он дёрнул её за руки, грудью налёг на её колени. – Женя!

Она очнулась, опустила глаза и горько улыбнулась.

– Белая Смерть не один человек, Эркин. Их много.

– Женя, ну… ну, я останусь…

Она покачала головой и не то чтобы убрала руки, а так повернула их, что не он, а она держала его пальцы в своих.

– Нет, Эркин. Я не могу, не хочу держать тебя. Ты свободный человек.

– Женя, я вернусь. Это до осени. До жухлой травы. Поверь мне, я вернусь.

Она грустно улыбнулась.

– Верю. Конечно, верю, – она мягко высвободила руки, сильно потёрла ладонями лицо, встала. – Надо собрать тебя.

Он, по-прежнему стоя на коленях, смотрел на неё снизу вверх.

– Встань, – попросила она. – Не надо так стоять. Встань.

Он медленно встал, подобрал рубашки, скомкал их. А Женя уже поцеловала Алису, переоделась и захлопотала. Отобрала у него рубашки, поставила чайник, пересмотрела отобранное им в дорогу и велела тёмную рубашку оставить дома, и штаны, а ехать в клетчатой и джинсах.

– Джинсы как раз для этого, а штаны ты о седло сразу протрёшь. И ещё одно полотенце возьми. Вафельное.

– Нет, – он откашлялся, восстанавливая голос. – Тканевое лучше. Чтоб не спрашивали.

– Полотняное, – поправила она. – Обойдёшься одним?

– Да.

– Мыло ещё.

– Я купил.

– Одного куска мало. Возьми личного.

– Нет. Цветным такого не продают.

– Майки не берёшь?

– Я их не ношу всё равно.

Короткие простые фразы, сталкивающиеся у вещей руки.

– Ещё еды в дорогу.

– Хлеба утром отрежу.

– Возьми сушки. Ты же сам покупал их.

Он совсем тихо буркнул.

– Тебе. Ты их любишь.

Она улыбнулась, мимолетно погладила его по плечу.

– Возьми.

– Хорошо.

Она оглядела мешок ещё раз.

– Всё вроде. Да, а куртка?

– Сверху привяжу.

Он затянул узел на горловине, вскинул на плечо.

– Хорош.

И поставил в кладовку возле сапог.

Женя уже возилась у плиты.

– Тенниску где так порвал? – спросила она, не оборачиваясь.

– С коня слетел, – он усмехнулся. – На проверке.

– Плечо не ушиб?

Он помял правое плечо.

– Прошло уже.

И за ужином шёл всё тот же необязательный, простой разговор. Женя поправляла Алису, заставляя её говорить только на одном языке, не смешивая слова в фразе. Он ел, неотрывно глядя на неё. Женя была спокойна, руки у неё не дрожали, она улыбалась, шутила, расспрашивала его о проверке. Он рассказал ей и об утренней стычке, и она посмеялась и восхитилась тем, как он вывернулся из ловушки… Но он видел, что это… это не то спокойствие. Она… она как тогда, в Паласе, утром… Она прощается с ним. Он кусал себе губы, чтобы не закричать… А о чём кричать, что он изменит криком?

Женя отправила Алису спать. Вторая, «разговорная» чашка.

– Это всего на три месяца, Женя, – отчаянно сказал он.

Она улыбнулась.

– Никогда не жалей о решённом. Сначала думай, а решил – делай. Меня так учили.

Он кивнул, отхлебнул чаю. Такого горячего, что на глазах выступили слёзы.

– Деньги я на комод положил. Это задаток. И лучины я нащепал. Должно хватить. И поленьев тонких, для быстрой готовки.

– Спасибо.

– Я б и воды наносил, – он усмехнулся. – Да набрать столько не во что.

– Спасибо, милый. Завтра во сколько уходишь?

– В пять должен быть на рынке. И сразу уезжаем.

– Рано.

– Видно, хочет до жары успеть.

– Да, видно, так. И где это, ты не знаешь?

Он виновато покачал головой.

– Я не спросил об этом.

– Ну, ничего.

Он допил, и Женя встала, собирая посуду.

Обычно он после ужина уходил в кладовку, но сегодня пошёл за ней на кухню и так же, как за столом, не отводил от неё глаз. Женя всё время чувствовала на себе его взгляд. Она знала разные взгляды, но такого… Не восхищённый, не… ну, нет у неё определения, не может она сказать. Оборачиваясь, она сталкивалась с ним глазами, и он не отводил, не опускал своих. Женя ополоснула посуду, вылила грязную воду в лохань, всё убрала и задула коптилку. Шторы в кухне открыты, и только красные щели в дверце плиты да слабый лунный свет из окон. И в этом свете блестят его глаза, и за этим блеском угадывается его силуэт. Женя отряхнула руки, вытерла их и повесила полотенце. И шагнула. К нему или к двери? Но он уже шагнул к ней.

Женя уткнулась в плечо Эркина, обняла его, прижалась, и его руки, сильные мускулистые руки обхватили её.

– Женя, ты одна у меня, пойми, не могу я. Если с тобой что, мне жить тогда нельзя, не могу я, пойми.