Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов

написал эти слова? Что еще он написал бы, не останови его руку смерть? Критика обходит молчанием эти вопросы, равно как и сотни и тысячи других.

Отношение американца к Советскому Союзу нельзя рассматривать вне зависимости от концепций устройства современного общества, которые ему близки, от приятия им или неприятия американской системы, от понимания ее сущности, от его представлений о возможности или невозможности установления у нас социализма. Социализм не был главной проблемой искусства тридцатых годов, как не было искусство того времени связано с политикой в узком смысле фанатической приверженности ей. Когда Малькольм Каули писал в «Нью рипаблик» (20 января 1937 года), что мир во всем мире зависит от укрепления промышленной и военной мощи России «перед лицом объединившегося международного фашизма», он говорил об угрозе, которая нависла не только над Россией, но и над Соединенными Штатами тоже. Жалуясь на отсутствие «органичности» в нашем искусстве, Уолдо Фрэнк по-своему признавался, что наше общество раздирают классовые противоречия.

В искусстве тридцатых годов отразились все этапы того, что пережила Америка. Джеймс Фаррелл написал свои лучшие романы о жизни ирландцев в трущобах Чикаго. «Паника» Арчибальда

Маклиша посвящена финансистам Уолл-стрита. Томас Вулф побывал в нацистской Германии и, вернувшись в Америку, новыми глазами увидел разъедаемую коррупцией власть в Соединенных Штатах. Роман Стейнбека о кочующих батраках можно назвать почти гениальным произведением. Творчество этих художников питалось новыми идеями, которые рождала изменившаяся обстановка в Соединенных Штатах и во всем мире.

Из событий тех лет война в Испании оказала на нашу интеллигенцию самое большое влияние. Герника была репетицией второй мировой' войны—война, по сути, началась, когда в Испании победили фашисты.

Есть среди американской интеллигенции люди, которые забыли уроки тридцатых годов, есть люди, которым эта уроки вообще не были ведомы. Но исторической связи между двумя этими периодами—тридцатыми годами и шестидесятыми—не разорвать.

Глубокое и всестороннее изучение настроений американцев по отношению к Советскому Союзу может принести пользу в восстановлении преемственности истории и даст нашим писателям и ученым возможность вести настоящий серьезный разговор со своими советскими коллегами без посредства госдепартамента и ЦРУ.

Отношение к Советскому Союзу по-прежнему остается для нас пробным камнем. Но сейчас Советский Союз не один. Социализм существует, он утверждается в новых странах, он встречает на своем пути новые проблемы и тревожит совесть человечества. Советский Союз не страна Утопия. Это развивающееся общество, и цели, которые оно перед собой поставило, требуют к себе внимания и уважения. Если американское искусство будет игнорировать эТу истину, то слепота и глухота скоро сделают его совершенно беспомощным.

1970 г.

ТОМ ВУЛФ

РАЗВИТИЕ ЖАНРА РОМАНА

Когда Трумен Капоте настаивал на том, что «Обыкновенное убийство» не журналистика, а «невымышленный роман», открытый им новый литературный жанр, сознание мое пронзило: «Ага!» Это было «ага!» узнавания. В данном случае оно признало в Капоте неизменно находчивого Генри Фильдинга. Когда в 1742 году Фильдинг выпустил свой первый роман «Джозеф Эндрус», он возражал против того, чтобы его книгу называли романом, настаивая на том, что она—образец нового литературного жанра «комической эпической поэмы в прозе». Те же претензии были высказаны им и в отношении «Тома Джонса». Он сравнивал свои книги с утраченной древнегреческой комической поэмой «Маргит», пародией на эпос. (Принадлежавшей, по утверждению некоторых исследователей, перу Гомера.) На самом деле Фильдинг И Капоте, 223 года спустя, попытались даровать своей работе титул главного литературного жанра, чтобы литераторы отнеслись к ней серьезно. Во времена Фильдинга главным литературным жанром была эпическая поэзия и рифмованная драма классического образца, а статус романа был столь же низок, ну, сколь низок статус прозы, которая писалась для журналов в 1965 году, когда Капоте начал публиковать в журнале «Нью-Йорк» «Обыкновенное убийство».

Благодаря этому первому «ага!» мои глаза начали различать любопытную картину. Первые дни нового журнализма стали обнаруживать абсолютное сходство с первыми днями реалистического романа в Англии. Повторялся кусок литературной истории. Я говорю «повторялся» не в общепринятом смысле—ничто не ново под луной. Я имею в виду точное повторение, однажды виденное, мельчайшие детали... Новый журнализм встретили те же возражения, которые высказывались при появлении романа в XVIII и XIX веках в Англии. В каждом из этих случаев новая литературная форма виделась «поверхностной», «эфемерной», «всего лишь развлечением», «морально безответственной». Некоторые аргументы были тождественными до жути. Так, участвую я в^ один прекрасный день в дискуссии вместе с критиком Полин Кэйл, и она говорит, что самый серьезный недостаток нового журнализма состоит в его «некритичности», И объясняет, что он просто «будоражит», но вы остаетесь в неведении относительно того, как же к этому всему относиться, Единственно в чем вас уверяют, так это в том, что вы должны быть «взволнованы», а эго, по ее мнению, оказывает разлагающее воздействие на молодежь, так как : «То же самое происходит с ними в кино, которое дает им ощущение динамики, волнует их... И литература им нравится такая, которая обладает этими качествами. Но новый журнализм не дает им никаких критериев моральной оценки, и в конечном счете это значит, что повествование просто переходит от одного события к другому». Слушая все это, я вдруг различил голос критика, дошедший до меня из времени более чем столетней давности. Это был сам Джон Рескин, который утверждал, выступая против жанра романа, что романы разлагающе действуют на молодежь, особенно из-за подавляющего мысль «возбуждения»: «Нас должны оттолкнуть не недостатки самого романа, а его свойство вызывать чрезмерный интерес... его способность волновать, которая просто усиливает нездоровую жажду большего и большего возбуждения».

Все эти посылки основаны на уверенности в том, что долг серьезной литературы—давать моральные указания. Убеждение это расцвело в XVII веке, когда литература считалась не просто формой искусства, но ветвью религии или этической философии, которая учила на личном примере, а не посредством наставления. Как сформулировал позже эти возражения против романа Кольридж, литература