Шолохов - Валентин Осипов

Шолоховед Г. Ермолаев в своей книге «Шолохов: жизнь и творчество» подсчитал, что в этом издании осуществлено «около 400 политических изъятий, три четверти которых пришлось на 2-ю книгу». Он же выявил немало чужеродных вписок, которые «подчеркивали свершения Ленина и Сталина и осуждали белое движение». Ему удалось также обнаружить около 300 пуританских исправлений: «Так увлеклись, что убирали упоминания волос на руках, ногах и груди мужчин».

Шолохов смог восстановить текст романа только в собрании сочинений 1956–1960 годов. И то частично — сопротивление цензуры было сильным. Ермолаев подсчитал: писатель убрал лишь около трех четвертей политических поправок и около девяти десятых стилевых. Он же сообщил, что число невосстановленных политпоправок в изданиях 1928–1980 годов превысило 250.

Не один студент обращается к Шолохову. Приходит, к примеру, толстущий пакет, как засвидетельствовано, от «селькора с многолетним стажем»: рассказ и письмо. Письмо напоминало: вы, дорогой Михаил Александрович, в 1942-м одобрили мой, тогдашнего лейтенанта-разведчика, очерк во фронтовой газете, так молю — дайте оценку рассказу, хочу заняться литературой. Опять просьба стать донором, но ведь и душевные силы не безбрежны, и времени для своего-то творчества край как недостает. Читает, хотя сразу разглядел — плох сей опус.

Как же ответить побратиму по войне? Можно слукавить и отделаться общими словами. Дает, однако, ответ: «Рассказ требует всесторонней и серьезной доработки. Прежде всего по линии сюжетной. У Вас все предельно упрощено…» И пошли конкретные замечания.

Еще одно участие в судьбе молодого литератора. Критик Михаил Шкерин запросил помощи. Написал статью о творчестве Константина Симонова с критикой. Не понравились строки в его новой поэме: «И родина не там, где ты родился, а там, где помнят о тебе». Главному редактору газеты, где готовилась статья, звонок из ЦК — запретили печатать. Можно понять, чего испугался партаппаратчик: Симонов не просто популярен, он еще и начальство в Союзе писателей, и близок Сталину. Лучше не связываться.

Шолохов за телефон — обратился к Суслову. Кто не знал, как неприятно было общаться с этим убежденным консерватором с великолепной памятью на цитаты из классиков марксизма-ленинизма; кого угодно переговорит. Сейчас он в полном доверии у Сталина — секретарь ЦК и главный редактор «Правды», в будущем станет членом Политбюро и останется главным идеологом при Хрущеве, Брежневе и даже при начинающем карьеру в составе секретариата Горбачеве.

Суслов взял трубку и выслушал просьбу писателя:

— Михаил Андреевич, не очень-то складно писателю ходатайствовать о критике, ну а как развиваться литературе без свободной критики? Речь идет о статье Шкерина о творчестве Константина Симонова. «Комсомольская правда» готова ее публиковать, а из сектора центральной печати запрет. Это по твоей епархии, Михаил Андреевич! Надо бы снять запрет, хватит Симонову ходить в «неприкасаемых».

— Это я посоветовал воздержаться… Что значит имя Шкерина в литературе, чтобы критиковать Симонова? Это несерьезно, товарищ Шолохов!

— А серьезно ли было, — проговорил Шолохов, — когда меня и Леонида Леонова разносили вдребезги вчерашние портняшки и скорняки? Пудами на вес — опубликовано погромных рецензий. Шкерин профессиональный критик, член Союза писателей, у него книги…

— Товарищ Шолохов, — раздалось раздражительно, — я не против критики Симонова, но против, чтобы в этом упражнялись люди, не причастные к большой литературе. Так и передайте автору. До свидания, товарищ Шолохов!

То ли подогрела норов обида за такой разговор, то ли злость, что не добился справедливости, но Шолохов тут же звонит помощнику Сталина и просит устроить разговор с «хозяином». И он-таки состоялся:

— Здравствуйте, товарищ Сталин! Прошу простить за беспокойство.

— Здравствуйте, товарищ Шолохов! Если бы я не хотел вас услышать, вы бы меня не обеспокоили. Я слушаю вас, товарищ Шолохов!

— Я опять к вам с нашими литературными болячками.

— Я сказал бы, с неблагополучием…

— Боюсь, напротив, со слишком самодовольным благополучием. Полное благодушие, ни слова критики.

— О ком речь?

— Литературный критик Шкерин говорит о живом и мертвом в творчестве Константина Симонова, а ЦК запрещает публиковать эту статью.

— Я не знаю о таком запрете, товарищ Шолохов. Вы читали статью?

— Читал!

— Вы считаете нужным ее публиковать?

— Считаю полезной. И Симонову есть чему учиться. Я могу послать вам статью.

— Зачем такой бюрократизм? Завтра я ее прочту. В какой газете?

— В «Комсомольской правде».

— Почему не в «Правде»?

— Комсомольцы проявили настойчивость. Не будем их обижать.

— У вас все, товарищ Шолохов?

— Спасибо за поддержку!

Очень скоро позвонил телефон — от Суслова, он вымолвил как ни в чем не бывало:

— Михаил Александрович, я ознакомился со статьей Шкерина. В «Комсомольскую правду» дано указание — печатать.

Прощаясь с тем журналистом, которому выпало быть свидетелем телефонных переговоров и даже записать их столь подробно, Шолохов сказал: «О моем разговоре со Сталиным — молчок!»

…Кто знает, может, в эти дни, когда по обычаю ночами садился писать, как раз-то выводил для своего военного романа такие беспокойные — в созвучии с беспокойным душевным настроением — строки: «Сотни снарядов и мин, со свистом и воем вспарывая горячий воздух, летели из-за высот, рвались возле окопов, вздымая брызжущие осколками черные фонтаны земли и дыма, вдоль и поперек перепахивая и без того сплошь усеянную воронками извилистую линию обороны…»

1952-й. Шолохову дали возможность с помощью «Правды» поздравить свой народ с новогодним праздником. Назвал статью «Любимая мать-отчизна». Начал помпезно и вяло, закончил запоминающейся метафорой: «С Новым годом, великая труженица, до последнего вздоха родная и любимая мать-отчизна».

Великой труженице объявлено — этот год особый: быть съезду партии, уже девятнадцатому по счету.

Потом Шолохов исполнил просьбу редактора многомиллионной «Пионерской правды» — обратился к детворе. Это небольшое — на четыре абзаца, но емкое напутствие «Ваш верный друг» — о пользе книг и чтения: «Поначалу, как сквозь узкую щель, брезжит из темноты свет знаний в удивленные глаза ребенка, впервые слагающего из отдельных, таинственных пока еще для него букв слова, становящиеся понятными разуму… И не узкая цель перед вашим взором, а широко распахнутые двери…»

Упросили выступить по радио. Сел перед микрофоном, чтобы поделиться размышлениями по теме: писатели — жизнь — читатели. Первой же фразой огорошил — никаких привычно-обязательных зачинов о свершениях: «Советские писатели в большом долгу перед своими читателями». Вторая фраза — о себе: «В ряду должников, но отнюдь не злостных неплательщиков, к моему великому сожалению и внутреннему неудобству, нахожусь и я — автор двух незаконченных романов…» И еще тем заинтересовал, что отверг привычные заклинания идеологов: советский-де писатель обязан идти вровень с жизнью строителей социализма и коммунизма: «Мы всячески поспешаем, но спокойное дыхание нужно сохранить до конца…» Пояснил: «Пока мастер пера тщательно вырисовывает мартовские, нагие ветви дерева и набухшие в предвесеннем томлении почки, — дерево уже выметало первую зеленую и клейкую листву…»