Сага об Элрике Мелнибонэйском - Майкл Муркок

Не будь мой меч так хорошо отбалансирован, я бы не сумел нанести третий удар. Замах… Ну!..

Внезапно меч запел: вибрирующий метал и вибрирующая скала слили голоса в диковинной гармонии. Песня пробирала до костей, становилась все громче и громче, поглощая прочие звуки. Я попробовал вновь поднять меч, но на сей раз тщетно.

С оглушительным хрустом трещина раздалась. Скала раскололась как доска, из проема повеяло холодом — и чем-то еще, чем-то материальным, что ли, окутавшим нас будто коконом. Бастэйбл тяжело дышал. Девушка выпустила несколько стрел, но определить, попали ли они в цель, не было никакой возможности. Бастэйбл проскользнул в проем, мы последовали за ним и очутились в гигантской пещере, пол которой был гладким, как мрамор. По пещере гуляло эхо, отдаленно напоминавшее человеческие голоса. Дальний звон колоколов… Мяуканье кошки…

Мое сердце сжалось от ужаса.

Я что, стою перед вратами преисподней? Если камень сойдется вновь за моей спиной, как это если верить легенде, произошло с гамельнским крысоловом, то я навсегда останусь под землей, буду погребен заживо, отрезан от всего, что любил и чем восхищался в этой жизни. Чудовищность происходящего — мне с помощью моего клинка удалось создать резонанс, который заставил треснуть скалу и открыл проход в пещеру — подтверждала средневековую легенду, которая, как известно всем и каждому, родилась в тринадцатом столетии, в пору крестового похода детей. Мне чудилось, что я вот-вот потеряю сознание. Тут девушка подхватила меня под локоть, и мы вдвоем пошли вперед; я спотыкался, и каждый шаг отдавался жуткой, едва переносимой болью во всем теле. А впереди ждала темнота.

Бастэйбл уже растворился во мраке. Я окликнул его.

— Сюда! — отозвался он. — Мы должны добежать до сталагмитов. Торопитесь, граф! Стена закроется не сразу, а у Гейнора хватит мужества последовать за нами.

Визг тормозов. Ослепительный свет. Машина Гейнора подкатила к разверстому зеву пещеры — и въехала под каменный свод. Мой кузен вел себя как охотник, обезумевший от близости добычи. Охотник на железном коне. Он не обращал внимания на препятствия и преграды, ибо его обуяла жажда крови.

Снова застучал пулемет. Потом словно зазвенели колокола, затренькало стекло. Из темноты вылетело нечто увесистое и шлепнулось неподалеку от меня, обдав пылью.

Пули дробили камень и разбивали вдребезги ледяные наросты, которые в изобилии встречаются в подобных пещерах. Я вскинул голову и в свете фар увидел, как что-то черное промелькнуло у меня перед глазами. Бастэйбл и лучница тоже смотрели на потолок, будто прикидывая, что еще обрушится вниз.

Отвалилось и рухнуло на пол пещеры второе ледяное копье, крошки льда брызнули мне в лицо. Я отшатнулся, потерял равновесие, упал — и вдруг покатился куда-то по покатому галечному склону.

Вдогонку донесся крик Бастэйбла:

— Не выпускайте меч, граф! Если разойдемся, идите в Морн! Ищите офф-моо!

Названия ничего для меня не значили, звучали почти издевательски. Ну да бог с ними, главное сейчас — затормозить падение и не потерять Равенбранд. Если я выпущу меч, страшно даже подумать, что со мной может случиться.

Мы с клинком успели стать единым существом. Нас объединяла нечестивая, потусторонняя связь, каждый зависел от другого. Мне подумалось, что если один из нас погибнет, второй немедля перестанет существовать. А перспектива гибели представлялась все более реальной — склон становился круче, скорость падения возрастала. К горлу подкатила тошнота. Я падал в черную бездну.

Когда спуск прекратился, у меня на глаза от изнеможения навернулись слезы. Рука моя по-прежнему стискивала рукоять меча. Удивительно, что я ее не выпустил: должно быть, некий инстинкт подсказал моему телу, что в черном клинке — залог спасения. Кажется, у меня не осталось ни единой целой кости. Я не мог поверить, что до сих пор жив. Но все сложилось относительно удачно… Шляпа, подбитая изнутри, уберегла мою голову от серьезных повреждений. Она съехала мне на глаза; когда же я исхитрился приподнять ее, то ничего не увидел. Вокруг царила кромешная тьма. Откуда-то из дальнего далека доносились едва слышные выстрелы и крики — хоть какое-то напоминание об утраченном человеческом мире. Меня подмывало закричать, обнаружить свое присутствие; пускай они убьют меня, пускай заберут мой меч, но я увижу людей…

По счастью, я не мог не то что крикнуть — прошептать, ибо язык отказывался повиноваться. Хорошо еще, что сохранилось зрение. Высоко вверху мерцали лучи света автомобильные фары. Я приблизительно прикинул расстояние, которое пролетел, и мысленно содрогнулся. Интересно, это уже дно пропасти или я лежу на краю обрыва, и достаточно шевельнуться, чтобы сорваться в бездну, чтобы застыть навсегда в чистилище, в этом вечном мгновении между жизнью и смертью, между ясным сознанием и полным забытьем? На подобную судьбу, похоже, и намекали мои мучительные сны. Если вдуматься, в снах я видел — должен был видеть — и это, с позволения сказать, приключение, в которое втянулся отнюдь не по собственной воле.

Какая радость сознавать, что приключение близится к концу! Здесь меня никто не отыщет. Скоро я засну, а потом умру. Я сделал все, что мог, сражался с нацистами, пока хватало сил, и погибаю за правое дело. И при мне мой меч, мой защитник и наша фамильная реликвия, не доставшаяся врагам. И умираю я достойно, как и надеялся с детских лет. Немногие немцы в наши дни могут сказать о себе то же самое.

Что-то коснулось моего лица. Мотылек? И вдруг я услышал женский голос. Тихий, почти шепот, у себя над ухом:

— Граф, молчите, пока они не уйдут. Ее рука нащупала мою. Я испытал несказанное облегчение. Попытался вздохнуть; грудь обожгла боль, но я превозмог себя и сделал еще один вдох. Девушка продолжала держать меня за руку, и боль в теле как будто начала отступать. Хвала небесам! Эта девушка, полуженщина-полуребенок, вызывала у меня чувства, которые я сам затруднялся определить; пожалуй, главным из них было чувство товарищества, точнее, боевого братства. По-мужски меня к ней почти не влекло. Странно; ведь в ней присутствовали чувственность и грациозность, способные свести с ума большинство мужчин. Наверное, причина в том, что я был более недоступен страсти и похоти. В моем положении и то и другое грозило обернуться неврозом и саморазрушением; во всяком случае, мне всегда так казалось, и примеры из истории нашего рода только утверждали меня в этом мнении. Для моих предков сладчайшим на свете ароматом был запах пороха.

Я справился, не желает ли она назвать мне свое имя. Или ее и вправду зовут Герти? Она рассмеялась.

— Герти меня никогда не звали. Имя Оуна вам что-нибудь говорит?

— Спенсер. «Королева фей». Владычица истины.

— Может быть. А моя мать? Вы ее не помните?

— Вашу матушку? Я должен ее помнить? Где мы с ней встречались? В Беке? В Берлине? В Миренбурге? — у меня возникло ощущение, будто я невольно допустил бестактность. — Простите, пожалуйста, но…