Место встречи изменить нельзя. Эра милосердия. Ощупью в полдень - Георгий Вайнер

Шарапов подумал. Сказал:

– Встретишь ее на вокзале. Привезешь сюда.

Помолчал, потом, растягивая слова, добавил:

– Я думаю, она много чего рассказать может. В лоб не начинай, за жизнь побеседуй… Длинного завтра найди…

– Ну…

– Без «ну». Найди – и точка.

6

Тихонов еще раз внимательно перечитал телефонограмму, посмотрел в темное заиндевелое окно.

– У нас с тобой, Савельев, есть еще около девяти часов – надо успеть.

– Чего успеть?

– Найти Длинного.

– Ты что, шутишь?

– Самое время. У тебя дома есть телефон?

– Нет. А что?

– Тогда звони к себе в отделение, скажи, чтоб к жене кого-нибудь послали – предупредить. Дома только завтра будешь, – сказал Стас, достал из стола чистую бумагу и стал писать что-то в столбик. Потом поднял голову, задумчиво посмотрел на Савельева. Оперативник дремал на стуле. Почувствовав взгляд Тихонова, встряхнулся, зябко поежился:

– Стас! А Стас, есть очень хочется…

– Сочувствую. Мне тоже.

– Идем вниз, в буфет. Работать после будет легче.

Тихонов взглянул на часы:

– Двадцать минут одиннадцатого. Уже закрыто. Теперь буфет по ночам не работает.

– Чего так? – спросил недовольно Савельев.

– Наверное, в связи с сокращением преступности, – пожал плечами Стас. – А есть действительно убийственно хочется. Представляешь, сейчас бы шашлычок по-карски? А? И бутылочку-другую «Телиани»?

– Ой, не мучь!

Тихонов пошарил в карманах, нашел рубль, пригоршню мелочи.

– Давай, Савельев, шапку в охапку – и чеши в гастроном на улицу Горького. Там до одиннадцати. Колбаски «Любительской» возьми и булок. За полчаса обернешься. А я пока чай смастерю и подготовлю фронт работ.

Савельеву не очень-то хотелось выходить сейчас на мороз, но перспектива просидеть голодным всю ночь тоже не слишком грела…

* * *

Тихонов допил чай, стряхнул крошки и колбасные шкурки в пустой пакет, ловко бросил его через всю комнату прямо в корзину.

– Ну, хватит, что ли, тешить плоть? Ты еще свой ужин не отработал. Не хлебом единым жив оперативник! – сказал Тихонов.

– Конечно, не хлебом, – буркнул Савельев, – за работу в твоей бригаде молоко надо получать – вредное производство.

– Садись, старик, рядом и, как говорят в Одессе, слушай сюда. Здесь список телефонов. Я разделил его поровну. Бери аппарат и начинай…

Заканчивался пятый день поиска.

Суббота

1

Тусклый зимний рассвет вползал в окно неслышно, мягко, как кошка. Тихонов нажал кнопку, настольная лампа погасла, и знакомые очертания предметов, потеряв свою четкость, расплылись в голубом сумраке кабинета. Веки были тяжелые, будто налитые ртутью, а голова – огромная и звенящая, как туго надутый аэростат.

Тихо посапывал Савельев. Он устроился на четырех стульях у стены, подложив шинель Тихонова и накрывшись своим стареньким пальто какого-то невероятного розового цвета.

Стас встал, потянулся, потер кулаками глаза и медленно, вязко, как о чем-то постороннем, подумал, что сегодня, наверное, все кончится и тогда можно будет спать, спать, спать. Он подошел к Савельеву, легко потряс его за плечо:

– Вставай, вставай, старик! Уже четверть девятого…

Савельев резко дернулся, не открывая глаз, сунул руку под голову, под шинель, наткнулся на спинку стула и проснулся. Он сел улыбаясь, все еще с закрытыми глазами, сказал:

– Сон хороший снился…

На его бледном лице затекли от сна складки, набрякли глаза.

Приглаживая руками красную шевелюру, спросил:

– Стас, у тебя зеркала нет? Видок, наверное, тот еще!

– Ты ангорского кролика видел? Сходство сейчас замечательное.

– Он же белый, по-моему? – недоверчиво протянул Савельев.

– Цвет и выражение глаз одинаковые.

– У тебя, между прочим, сходство с киноактером Тихоновым сейчас тоже минимальное, – ехидно заметил Савельев. – Слушай, Стас, а сколько я проспал?

– Часа полтора верных. Ну все, старик, поехали. Поезд приходит в девять десять. Значит, в полдесятого я здесь, а ты бери Длинного и прямо сюда…

* * *

Панкова сказала:

– Учтите, что в двенадцать у меня репетиция.

– Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать.

«Красивая женщина, – подумал Стас. – Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится».

– Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?

– Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких!

– Ничего страшного, Зинаида Федоровна, – успокоил Стас. – В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.

– С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…

– Вы имеете в виду Елену Николаевну?

– Да, конечно. Мы все ее так называем… – Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами. – Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого. А Алешенька еще надеется…

Высокая, еще стройная, в изящном костюме из джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. «Ишь затянулась… – неприязненно посмотрел на нее Тихонов. – Был бы я режиссером – сразу в третью категорию обратно бы перевел…»

– Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?

– М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного? – кокетливо сказала она. – Как говорят французы: «Шерше ля фам»[2].

* * *

– Я только интересный, но неженатый, – сказал Тихонов, напряженно думая о чем-то.

– Ну, тогда у вас еще все впереди, – заверила Панкова.

– А вы не знаете, где надо искать эту женщину? – спросил Стас.

– Право, затрудняюсь вам сказать. Это ведь только мои догадки.

– И Букова тоже не знает?

– Скорее всего – нет. Она бы мне сказала.

– Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всем этом. Можно покороче. Раз в шесть.