Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но…
– И все в нем так же гадательно, как в день, когда первый певец очнулся от песни и узнал, чем за нее заплатил. Мы ничего не знаем наперед, Лоби. Возможно, все это – фальшивая нота, в лучшем случае – диссонанс среди гармоний Великого Рока и Великого Ролла.
Я ненадолго задумался и сказал:
– Я хочу убежать.
Паук кивнул:
– Неизвестный строитель вырезал на камнях Феста двуострую секиру. У тебя – двуострый поющий клинок. Может, Лабиринт строил сам Тезей, когда шел по нему.
– Не думаю, – сказал я сухо, от чего-то защищаясь. – Мифы дают нам закон, по которому жить…
– И ты можешь ему следовать, а можешь нарушить.
– Они нам ставят цель…
– Которой ты можешь не добиться. Или добиться. Или превзойти.
– Так почему тогда не забыть все это старье? Знаешь, Паук, не надо мне твоей помощи. Я сам нырну в море за Кидом. Обойдусь без мифов.
– Лоби, ты живешь в реальном мире, – грустно сказал Паук. – Он с чего-то начался, он к чему-то движется. Мифы всегда говорят о том, что забыть – труднее всего. Они идут против всосанного с молоком, ужасают нас в начале и конце каждого большого дела. – Он положил череп на стол. – Ты нужен Киду не меньше, чем Одноглаз. Знаешь почему?
Я покачал головой.
– А я знаю.
– Я что-то сомневаюсь, что нужен Киду…
– Почему ты здесь?
– Ты опять про инакость?
– В основном про нее. Не дергайся. Сядь удобно, как человек, и слушай.
Паук откинулся на спинку кресла. Я остался сидеть как был.
– Кид Каюк может подчинить себе все, до чего достигает разумом. Может камень превратить в дерево, а мышь в горстку мха. Но он не может из ничего создать что-то. Не может оставить на месте этого черепа пустоту. Одноглаз может, и поэтому Киду нужен Одноглаз.
Я вспомнил, как на разломной горе гад искушал царевича-пастуха, хотел замутить его лишенное глубины зрение.
– Второе, что ему нужно, – музыка.
– Музыка?
– Потому он и гонится за тобой – или заставляет тебя гнаться за ним. Ему нужен порядок. Матрица, закономерность, то чувство, когда из шести нот выводишь седьмую. Три ноты ударяются друг о друга и определяют лад. Мелодия определяет строй. Музыка – чистый язык временных и одновременных соотношений.
Все это ему недоступно. Он может подчинить, но не создать. Поэтому ему нужен Одноглаз. Он может подчинить, но не упорядочить. Поэтому ему нужен ты.
– Но как?..
– На это «как» не хватит ни твоего деревенского словаря, ни моего городского интеллекта. Просто – иначе, Лоби. Инакий мир отражается в мире обыденном, и отражается странно. Вот Одноглаз: он может творить материю из пустоты, но это – побочный эффект чего-то другого. Ты улавливаешь и порождаешь музыку, но она – только косвенный признак тебя-настоящего.
– Кто же я?
– Ты… ты – нечто особенное.
В моем вопросе было требование, в его ответе – насмешка.
– Но ему нужны вы оба, – продолжал Паук. – Что ты дашь ему, Лоби?
– Ничего. Воткну в брюхо мачете, так, чтоб кровь брызнула из дырочек и мундштука. Буду гнать его по морскому дну, пока оба не упадем на песок. Буду…
Я замер с открытым ртом, а потом вдруг так резко вдохнул темный воздух, что заболело в груди.
– Мне страшно, – прошептал я. – Паук, мне страшно.
– Почему?
Я всматривался в него, старался заглянуть за ровное моргание его черных глаз.
– Я раньше не понимал, что останусь один. – Я свел руки на рукояти мачете. – Чтобы вернуть Фризу, я должен идти один. Со мной не должно быть ее любви. И ты – ты не на моей стороне.
Мой голос сделался хриплым, но не от страха, а от тоски, что начинается где-то в глубине горла: сперва кашель, потом плач.
– Если я дойду до Фризы – что я найду? Даже если верну ее – что?
Паук ждал, что я заплачу, но я не доставил ему этого удовольствия. Тогда, помолчав, он сказал:
– Ну, если ты действительно это понял, я могу тебя пропустить.
Я поднял глаза. Он кивнул, отвечая на мой бессловесный вопрос.
– Только сперва ты должен кое-кого увидеть. Держи.
Он встал. В одной из рук у него был небольшой кошель. Паук встряхнул его. Зазвенели монеты. Он бросил кошель мне. Я поймал.
– Кого?
– Голубку.
– Это ту, что на плакатах? Но кто?..
– Кто такая Голубка? Елена Троянская, Стар Антим, Мария Монтес, Джин Харлоу.
Он замолчал.
– А ты? Ты Иуда, Минос и Пэт Гаррет. Кто ты Голубке?
Видимо, я его позабавил, но усмешка была свысока.
– Если Голубка – Джин Харлоу, я – Пол Берн.
– Но почему?
– Тебе пора, Лоби.
– Ухожу, – сказал я. – Ухожу.
У меня голова шла кругом – по тем же причинам, что у тебя сейчас. И еще по паре других. Идя к двери, я все оглядывался на Паука. Вдруг он взял череп и легко метнул мне вслед. Череп пролетел мимо, на секунду завис в воздухе и вдребезги разбился о мраморный пол. Паук засмеялся. Это был приятельский смех, в нем не посверкивала недобро рыбья чешуя, не мерцали крылья мух, как у Кида. Но он испугал меня смертельно. Я побежал. В ногу вонзились костяные осколки. Дверь захлопнулась у меня за спиной, солнце отвесило мне пощечину.
Оставь Крит, приди в сей священный храм.
Утром вместе с портовиками укрылся в чайной от мелкого дождя. Над Босфором волоклись желтые тучи. Нашел одного говорящего по-французски и двоих говорящих по-гречески. Грели пальцы о стаканчики с чаем и говорили о странствиях. Если сложить пройденное нами, мы четверо обогнули земной шар. Радио над печкой играло попеременно однообразные турецкие модуляции, Азнавура и «Битлз». Лоби начинает последний отрезок пути. Я больше не могу идти с ним. Когда дождь перестал, я отправился на рыбный базар на набережной, у самой воды. Серебряным рыбам выворачивают жабры наружу и цепляют за открытые челюсти. Каждая голова увенчана кровяным цветком. По крутому холму вьется в центр города улочка с деревянными домиками. Здесь недавно бушевал пожар. Дотла сгорело всего несколько домов, но тут и там блестящие, обугленные стены клонятся над булыжной мостовой, где дети играют в грязи апельсинными корками. Какие-то дети гнались за рыжим мальчиком. У него было мокрое лицо, он споткнулся в грязи, увидел меня и метнулся в сторону. Ботинки у него были сношены. Может, при переделке книги я поменяю Киду волосы с черных на рыжие. Прошел вдоль стены дворца Топкапы, пиная с тротуара мокрые листья. Потом – в мечеть Султанахмет. Синие узоры над моей головой уходили к куполу. Было тихо и покойно. Через неделю – очередной день рождения. После смогу начать кропотливый процесс нанесения нового слоя филиграни на палимпсест романа. Каменный пол холодил мне босые ступни.