Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Синие узоры не кончались, уводили взгляд ввысь и вон из тела. Я вышел, надел ботинки и двинулся через двор. В старой чайной напротив парка я поднялся на второй этаж, сел в углу подальше от печки и попытался силой погнать героев каждого к своему финалу. Скоро я снова начну писать. Чтобы быть полезными, финалы должны быть открытыми.
Хороши ли твои аттестаты? Осмелишься ли жить, как мы, на Востоке? Не боишься ли солнца? Когда услышишь, как новая фиалка сосущим корешком пробует комья земли, – будешь ли тверда?
«Жемчужина» возникла внезапно. Миллион человек – слишком много, чтобы в трущобе выделить из толпы кого-то одного. А высшие классы, как оказалось, еще больше норовят сбиться вместе. Бушующим вечером я увидел впереди вывеску. Глянул на свой кошель, но решил, что Паук должен был дать мне достаточно.
Багровое солнце на дверях раскололось надвое, и я вошел. Двинулся вверх по лестнице, освещенной оранжевым. Запах духов. Шум. Я крепко сжимал рукоять мачете. От ширканья многих ног ковер на лестнице пролысел вокруг держащих его гвоздиков. На левой стене кто-то нарисовал натюрморт-обманку: фрукты, перья и геодезические инструменты, разложенные на мятой коже. Звуки – да, но в месте, где слуховой нерв присоединяется к мозгу и становится музыкой, – там тишина.
– Ло? – спросил пес, сидящий наверху лестницы.
Я опешил. Пес смотрел холодно.
– Ло Лоби.
Я растянул себя в улыбке, но пес ко мне не потеплел.
А на той стороне людного зала, на балконе, где веселились ее спутники, она поднялась, перегнулась через перила и смешливым контральто крикнула: «Эй! Кто ты?»
Она была прелестна и облечена в серебро – тугое платье, глубоко вырезанное меж маленьких грудей. Ее подвижный рот, казалось, привык к смене выражений, но особенно – к смеху. Ее волосы буйно вились и светились, как у Мелкого Йона. И она звала меня.
– Да, да! Я тебе, глупенький. Как тебя зовут?
Я как-то забыл, что принято отвечать, когда к тебе обращаются.
Пес смущенно кашлянул, потом объявил:
– Прибыл… гм. Прибыл Ло Лоби!
В зале замолчали, и я понял, как громко было раньше. Бокалы, шепоты, смех, разговор, шарканье ног и скрип ножек – всего этого мне сейчас здорово не хватало. Сбоку, в дверях, где наверху сплелись две змеи, я заметил знакомую тушку. Горбун Пистоль, видимо, вышел посмотреть, почему стихло, увидел меня, зажмурился и с глубоким вздохом прислонился к косяку.
– Наконец-то, Лоби. Я думала уже, что ты никогда не придешь, – сказала Голубка. – Пистоль, принеси еще кресло!
Я удивился. Пистоль от удивления одурел. Впрочем, когда сумел-таки закрыть рот, потащил кресло наверх. Я вынул мачете из ножен и медленно пошел к Голубке, пробираясь меж столиков, цветов, свечей, хрустальных графинов. Мужчины с собаками на золотых цепочках, припавшими к хозяйским сандалиям, женщины с веками в драгоценных блестках, с грудями, приподнятыми бронзовой или серебряной сеточкой, – все поворачивали головы за мной.
Я взошел по лестнице на балкон. Прислонившись бедром к перилам, сияющая Голубка протянула мне руку:
– Ты друг Паука!
Счастлив тот, с кем говорит Голубка.
– Пистоль, – она обернулась к горбуну, и платье пошло светлыми морщинками, – поставь его кресло рядом с моим.
Пистоль повиновался, и мы уселись на парчовые сиденья.
Рядом с Голубкой трудно было смотреть на кого-то еще. Она наклонилась ко мне и дышала – кажется, просто дышала, только и всего.
– Нам с тобой нужно говорить, Лоби. О чем ты хочешь говорить?
Восхитительная штука – когда дышит женщина.
– Ну… я… – Я с усилием перевел взгляд на ее лицо. – Это правда, что девять тысяч лучше, чем девяносто девять?
(Признаю́сь тебе, я понятия не имел, что такое лопочу.) Она беззвучно засмеялась, и это было еще восхитительней.
– Попробуй, и сам узнаешь.
Тут все снова зашумели. Голубка не сводила с меня глаз.
– Кто ты, Голубка? Паук говорил, ты поможешь найти Фризу.
– Но я не знаю ее.
– Она была…
(Голубка дышит.)
– …она была тоже красивая.
В лице Голубки углубилась какая-то тень.
– Понимаю. Нам не стоит здесь об этом говорить. – Она оглянулась на Пистоля, который до сих нависал поблизости. – Ты, может быть, не совсем понимаешь, в чем тут дело.
Голубка приподняла подведенную бровь.
– Дело… – начал я.
– Потом, – вскинув подбородок, оборвала она.
– Но кто ты все-таки? Что ты умеешь такое?
Арка брови надломилась.
– Ты не шутишь?
– Нет.
Голубка растерянно обернулась к остальным. Они молчали. Снова взглянула на меня. Ее губы приоткрывались и смыкались снова, ресницы взмывали и вздрагивали.
– Говорят, что без меня все они перестанут любить.
– Как это?
– Он что, правда не знает? – спросил кто-то из ее приятелей.
Еще один высунулся:
– Не знает, что линии крови должны переплетаться?!
Голубка прижала палец к губам, и ее вздох позакрывал все ненужные рты.
– Придется объяснить. Лоби…
– Паук велел мне поговорить с тобой… – подхватил я, надеясь этим именем зацепиться за ее мир.
Она сверкнула режущей улыбкой:
– Все не так просто, Лоби. Разве ты знаешь, кто он такой? Великий господарь Ло Паук? Предатель, обманный друг, тот, кто подписал уже приказ о смерти Одноглаза? Что тебе этот обреченный человек? Подумай лучше о себе. Что у тебя за вопрос?
– Приказ о смерти?..
Она коснулась моей щеки:
– Побудь эгоистом, Лоби. Чего ты хочешь?
– Вернуть Фризу.
Я дернулся в кресле. Она откинулась на спинку:
– Спрошу, не ответив на твой вопрос: кто такая Фриза?
– Она… она была почти такая же красивая, как ты.
Голубка опустила голову, опустила светлые-светлые, теперь потемневшие глаза:
– Да. – Сказала без голоса, одним дыханием, одним движением, с которого нельзя было свести взор. В ее лице было столько живой, пытливой жизни, что его первое, еще на плакате увиденное выражение казалось теперь едким и насмешливым.
– Я…
Не то.
– Она…
Изнутри в ребра замолотил кулак. Потом перестал, разжался, дотянулся до головы и царапнул там сверху вниз, так что вспыхнули лоб и щеки. Глаза защипало.
