Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни

– Я своей деревни не стыжусь.

Горбун пожал плечами:

– А я и не говорю, что стыдишься. Ты спросил – я ответил.

– Я понял. А что инакость? Как ее понимают в Брэннинге?

Горбун перегнал язык за щеку и обратно.

– В Брэннинге инакость дело личное. Да, она – фундамент каждого дворца, сваи каждого дока, корни каждого дерева. Полгорода на ней построено, а другая половина дня без нее не простоит. Но вслух о ней говорят только невежи и дикари.

– А они вон говорят, – я махнул рукой в сторону нашей стоянки, – погонщики…

– Погонщики и есть дикари. Если собрался до конца жизни с ними водиться (а кто запрещает, кстати?), можешь говорить о чем угодно.

– Но я-то инакий… – снова начал я и почувствовал, что у горбуна терпение на исходе, – и лучше мне об этом помалкивать.

– Дельная мысль, – сухо ответил он.

Но как теперь рассказать ему о Фризе? Как искать ее и Кида, если нельзя упоминать о нашей инакости? Я молчал и чувствовал себя дураком. Потом спросил:

– А ты чем в Брэннинге занимаешься?

Горбун просиял:

– Я? Да так, держу одно местечко, где усталые могут присесть, голодные – перекусить, жаждущие – промочить горло, а скучающие – поразвлечься.

Произнеся эту речь, он гордо запахнул уродливое плечо краем красного плаща.

– Я к тебе как-нибудь загляну, – сказал я.

– Ну-у, – протянул горбун, – погонщик у меня редкий гость. Местечко, видишь ли, не без шика. Но как пообтешешься в Брэннинге и накопишь серебра – приходи. С серебром расстанешься, но повеселишься на славу.

– Приду обязательно.

Я думал о Киде. Я шел через долгую ночь. Я искал Фризу.

– Как тебя зовут и где тебя найти?

– Зовут меня Пистоль, но имя можешь забыть. Найдешь меня в «Жемчужине» – это мое заведение.

– Звучит роскошно.

– Такой роскоши ваш брат и не нюхал, – скромно подтвердил Пистоль.

– Значит, жди. Кстати, что ты забыл так поздно на асфальтовой дороге?

– То же, что и ты. В Брэннинг еду.

– Откуда?

– Мой захолустный друг, твоя невоспитанность поражает. Раз уж тебе интересно, я возвращаюсь от друзей, живущих в предместьях Брэннинга. Я привез им подарки, и они дали мне на дорогу гостинцев. Но поскольку они – не твои друзья, тебе не следует лезть в это дело со своим носом.

– Извини.

Меня слегка покоробило от этих мудреных правил.

– Не понимаешь? – Горбун смягчился. – Ничего, походишь в обуви, научишься прикрывать пупок и начнешь понимать. Я пока объясняю всухую, а год проживешь в Брэннинге – вспомнишь мою болтовню.

– Я не собираюсь год там жить.

– Ну, это посмотрим. Может, и на всю жизнь останешься. Такой уж город: улицы, мрамором мощенные, а человек завязает.

– Нет, я точно проездом. Я нигде не завязну, пока жив Кид Каюк.

Горбун как-то очень странно на меня посмотрел:

– Придержи язык, погонщик, и не бранись по-черному при уважаемых людях.

– Я и не бранюсь. Эта рыжая гадина едет с нами и не дает жить ни мне, ни Одноглазу.

Горбун, похоже, решил, что деревенский олух (то есть я) неисправим. Он засмеялся и хлопнул меня по плечу. Опять проглянула хамоватая жилка, толкнувшая его заговорить со мной.

– Что ж, чумазый Ло, удачи тебе и пусть инакий демон скорей падет от твоей руки.

– От моего мачете. – Я показал ему клинок. – Задумай песню.

– Что?

– Ну, подумай о какой-нибудь песне. Что играют в твоей «Жемчужине»?

Пистоль сосредоточенно нахмурился, и я заиграл.

Он выпучил глаза, потом захохотал. Привалился к повозке, шлепнул себя по толстому брюху. Эта штука во мне, что смеется и плачет, какое-то время смеялась с ним вместе. Я играл. Потом я перестал понимать его юмор и убрал клинок в ножны.

– Погонщик, – сказал он, дохохатывая, – мне остается только посмеяться над твоим невежеством или решить, что это ты надо мной смеешься.

– Не сочти за обиду, говоря твоими словами, но объясни все же, что тут смешного.

– Я уж объяснял, но ты не унимаешься. Держи свою инакость при себе.

– Но это просто музыка.

– Что бы ты сказал, если бы новый знакомец сразу после «здравствуйте» сообщил тебе глубину своего пупка?

– Не понимаю.

Он стукнул себя кулаком по лбу:

– Негоже мне забывать о своих корнях. Я и сам когда-то был таким же дураком. Только, хоть убей, не вспомню когда.

Его что-то уж очень быстро кидало от смеха к злости.

– Послушай, – сказал я, – ты то свойский парень, а то вламываешься в церемонии. Я это не очень понимаю, а что понимаю – мне не нравится…

– Об этом не тебе судить, – оборвал меня Пистоль. – Не нравится – иди своей дорогой. Но не нарушай чужих обычаев, не называй неназываемое, не кощунствуй.

– Что это за обычаи я нарушил и когда кощунствовал? Я сказал, что на уме было.

Простое деревенское лицо горбуна вдруг сделалось твердым (к этим, что ли, затверделым лицам предстояло мне привыкать в Брэннинге-у-моря?).

– Ты сказал, что с тобой – с вашим стадом – будто бы едет Ло Одноглаз. И поминал Кида, словно сам смотрел ему в дуло шестизарядного кольта.

Я обозлился вконец:

– А где сейчас Одноглаз по-твоему? Вон, спит у костра! – Я ткнул пальцем вверх, где нависало нагорье. – А Кид Каюк…

За спиной полыхнуло, и мы оба крутанулись назад. В пламени, улыбаясь, стоял он. Дулом пистолета сдвинул шляпу на затылок, и из-под шляпы упали рыжие пряди. Усмехнулся:

– Здорово, ковбои!

Тени трав и камней, подпрыгивая, бежали к нам. Огонь шлепал языками по его мокрой коже и испарялся от нее кудрявыми струйками.

– Ааааааа-аааа-йиииии!

Это взвыл Пистоль. Он осел на повозку и разинул рот. Закрыл, чтобы сглотнуть, и снова разинул. Пес угрожающе ворчал. Я смотрел во все глаза.

Пламя пыхнуло, задрожало и умерло. Дальше был только запах листьев. У меня в глазных яблоках колотилась злость и рыжий отсвет огня. Я глянул по сторонам. Перед зрачками запрыгала темнота. Позади нее, на склоне, сбегающем к дороге, стоял Одноглаз, и свет походного фонаря скользил по его коленям. Одноглаз тер лицо кулаком, пытаясь стереть усталость. Кид исчез туда, куда исчезал каждый раз.

За моей спиной стронулась повозка.

Пистоль направлял пса и одновременно пытался взгромоздиться на козлы. Я уж думал, шлепнется, но горбун таки взлез, и они с псом укатились. Я поднялся к Одноглазу. Он смотрел на меня с какой-то… печалью?