Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни

– Голубка! – проревел он, откидывая волосы с плеч. – Эй, слышали? Лоби желает знать про Голубку!

Остальные заржали. Вообще, чем ближе к Брэннингу, тем больше они прохаживались на мой счет. Я держался поближе к Одноглазу. Он надо мной не смеялся.

Налетал первый вечерний ветерок, на секунду высушивал мне пот на загривке и пояснице, и они тут же опять взмокали. Я добросовестно пялился на чешую Скакуна, когда Одноглаз остановился и указал вперед. Я поднял взгляд, а верней сказать, опустил: мы только что перевалили холм.

Склон широко и ровно убегал к такой штуке, что, будь до нее метров двадцать, сказали бы: «чудо-игрушка». А раз двадцать километров – то просто «чудо», без прочих слов. Асфальтовые дороги сбегались в бело-металлический сумбур у большой лиловой воды. Кто-то начал строить город, а город отбился от рук и теперь строит себя сам. В нем есть торжественные площади, где, покачиваясь, тянутся вверх кактусы и пальмы. Холмы, где огромные тенистые парки окружают единственный дом. Куча домишек, втиснутых в извивы тощих улиц. А за всем этим – блестящие пристани. От пристаней отходят корабли и развозят по гаваням влажный вечер.

– Вот он, Брэннинг-у-моря, – сказал Паук.

Я мигнул. Солнце вытягивало перед нами наши тени, грело нам шеи, горело в окнах высоких этажей.

– Большой, – сказал я.

– Погляди-ка вниз, вон туда. – Паук ткнул пальцем, но внизу было слишком много всего, глаза разбегались, и я просто слушал его голос. – Туда мы гоним драконов. Эта сторона города вся живет от драконьих дел. А на береговой стороне ловят рыбу и торгуют с островами.

Вокруг нас собрались остальные. Привыкшие и к богатству, и к убожеству Брэннинга, они все же как-то притихли на подступах к нему.

Навстречу попался еще один щит. В этот раз Голубка была нарисована иначе, она подмигивала мне в сумерках.

ГОЛУБКА ГОВОРИТ: «10 ХОРОШО, НО 99 ИЛИ 100 МНОГО ЛУЧШЕ!»

Тут над щитом вспыхнул свет. На нас надвинулось трехметровое равнодушное лицо. У меня, наверно, был оторопелый вид, потому что Паук ткнул большим пальцем в сторону щита и объяснил:

– Его всю ночь подсвечивают, чтобы каждый мог прочесть, что говорит Голубка. – И усмехнулся так, словно сказал что-то не очень приличное.

Он принялся сворачивать кнут.

– На ночь станем вон там, на нагорье, а в Брэннинг войдем с рассветом.

Через двадцать минут Нетопырь кашеварил, а мы сгоняли стадо. За океаном небо было черное, над головой синее. Брэннинг светился собственным светом, как горсть блесток, рассыпанных по берегу.

Может, местность тут была не такая убийственная, а может, Паук был спокоен, но драконы как легли, так и не шелохнулись.

Я устроился спать, но сон не шел. Мне с Ножом выпал второй дозор, но, когда Одноглаз тронул меня ногой за плечо, я разом вскочил. Меня трепали тревога и кураж, я ждал будущего. Скоро я расстанусь с погонщиками – куда дальше?

Мы с Ножом объезжали стадо навстречу друг другу. Я ехал и думал вот что: в одиночку остаться в лесу – вполне сносное дело. А застрять среди камня, стекла и пары миллионов людей – это совсем другой поворот. Стадо почти все спало, только несколько драконов стонали, глядя в сторону Брэннинга, теперь уже не такого яркого, но все еще похожего на светлую сетку, наброшенную на морской берег. Я натянул вожжи, хотел посмотреть…

– Здоро́во тебе, погонщик!

Я глянул вниз. На дороге остановился толстый горбун в повозке, запряженной собакой.

– И тебе здорово.

– Как рассветет, ящеров в город погоните? – Горбун широко улыбнулся, пошарил под кожаным пологом повозки и вытащил дыню. – Голодный?

Он разломил дыню надвое и хотел кинуть мне половину, но я слез с дракона и спустился к нему:

– Спасибо, Ло незнакомец.

Горбун засмеялся:

– Ко мне без Ло.

Пес, вертевший головой от хозяина ко мне, заскулил:

– Я. Я. Я голодный. Я.

Горбун протянул мне дыню и потрепал пса по ушам:

– Ты уже ел.

– Я поделюсь, – предложил я.

Горбун покачал головой:

– Он на меня работает, мне его и кормить.

Он разломил свою долю и бросил кусок псу. Тот ткнулся в носом дыню и захрумкал.

Только я надкусил дыню, как горбун спросил:

– Ты откуда будешь?

Я сказал ему название деревни.

– А в Брэннинге, смотрю, ни разу не был.

– Да. А как ты понял?

Он улыбнулся, показав частокол желтых зубов:

– Я сам в первый раз такой же был. Тебя от местного сразу отличишь: кой в чем ты иной, не сочти за обиду.

– Не сочту.

Я откусил сладкий и мокрый кус. Горбун опять усмехнулся:

– Что тут алмаз, там навоз, – наставительно заявил он. – Наверняка Голубкины слова.

– Такую женщину, наверно, нужно звать Ла Голубка?

Он удивленно посмотрел на меня:

– Ло, Ла, Ле – в Брэннинге это слишком уж запутано. Нет, – он выскреб зубами дынную корку и с подкрутом отшвырнул прочь, – что тут алмаз, там навоз. У тебя в деревеньке, небось, было то же, что у меня. Сперва Ло, Ла и Ле давали только нормам, способным к продолжению рода, потом стали давать всем небесплодным функционалам, так?

– Ну да, как и везде.

– Не везде. В Брэннинге тоже так было, а теперь нет. В деревнях и городишках никто и понятия не имеет, что значит «инакий». Там на это слово даже не обижаются.

– А что обижаться? Я вот, например, инакий и не обижаюсь. Так уж оно есть.

– У вас есть, а в Брэннинге было и быльем поросло. В третий раз тебе говорю: что тут алмаз… Боюсь я, достанется тебе в Брэннинге за твои деревенские понятия. Мне за них раз пять ребра пересчитали, когда я туда приехал пятнадцать лет назад. Город-то, кстати, с тех пор еще раза в два вырос.

Горбун посмотрел на дорогу.

Я вспомнил свой разговор с Пауком о погонщиках и титулах.

– Так как к кому обращаться там, в Брэннинге?

– Запоминай. – Горбун заткнул за пояс большие пальцы. – В Брэннинге есть пять семей, которые держат весь город. Все корабли – их, рента с половины домов тоже. Они же тебе, наверно, за работу заплатят и драконов ваших купят. Вот к ним и к десяти-пятнадцати знаменитостям вроде Голубки нужно в разговоре обращаться на Ла, Ло и Ле. Среди этих титулованных, кстати, и нефункционалы попадаются.

– Как же их отличить от прочих, если функциональность ни при чем?

– Отличишь, если встретишь. Но встретишь – это вряд ли: в Брэннинге можно жизнь прожить и ни разу не сказать ни Ло, ни Ла. А вот если ты начнешь всем подряд титулы раздавать или задираться, коль к тебе твое Ло не прибавят, прослывешь болваном, сумасшедшим или в лучшем случае олухом деревенским.