Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

дороге к закрытой столовой и редким жужжанием дрели. Университетская жизнь потекла в берегах привычного распорядка и только первокурсникам казалась ни на что не похожей.

Но в последний понедельник сентября все переменилось – мгновенно и навсегда. Придя утром, Сергей Генрихович увидел, что целый марш широкой парадной лестницы заполнен людьми. Казалось, там, на просторной и не видимой снизу площадке перекрыли проход. Авария? Ремонт? Проверка? Но почему тогда никто не поворачивает обратно, вниз?

Тагерт спешил – пара должна начаться через три минуты, он собирался заглянуть в преподавательскую, а теперь в двадцать вторую аудиторию придется бежать кружным путем. Толпа тем не менее понемногу двигалась наверх. Приблизившись к началу лестницы, доцент увидел поверх голов, что там, на площадке, светлеет небольшой плакат – разглядеть подробности с нижней ступеньки не удавалось.

Через несколько шагов Тагерт понял, что там, наверху, люди толпятся у какого-то портрета. Время от времени такие портреты, перевязанные траурной лентой, появлялись рядом с первым залом – все же в университете немало стариков. При прежних хозяевах на лестничной площадке улыбался мраморный бюстик Ленина, поговаривали, что на его месте окажется статуя Фемиды, но за пятнадцать лет богиня правосудия так и не добралась до ГФЮУ. Тагерт совершенно некстати вспомнил про шутку, мол, ради финансового факультета на чашах весов Фемиды будут мраморные пачки денег или денежные мешки.

Наконец толпа подняла Сергея Генриховича до середины лестничного марша. Теперь он видел почти все. В глубине площадки возвышалась высокая тумба, задрапированная бордовой тканью. На краю тумбы под портретом бумажно краснели гвоздики. С фотографии куда-то мимо поднимающей толпы с официальной полуулыбкой смотрела голова Игоря Анисимовича Водовзводнова.

Увидев лицо на траурной фотографии, Тагерт почувствовал, что под ногами не мраморные ступени, а отколовшаяся льдина, которую течение уносит в открытое море. Поднимавшиеся люди подталкивали его вверх, но он забыл, куда идет, пытаясь поверить страшной новости. Водовзводнов был всегда, он создал мир Тагерта и всех, кто сейчас находился рядом, он сотворил университет и не мог исчезнуть. Сергей Генрихович вспомнил бледное исхудавшее лицо Водовзводнова, которое видел на последней их встрече. Вероятно, ректор давно болел, страдал и скрывал страдания. Похоже, он уже несколько месяцев не появлялся в университете. Мгновенный фильм пронесся на перемотке перед глазами: больничная палата, какие-то прозрачные трубки, тоскливый фонарик ночной сиделки, спальня с мокрыми простынями.

Толпа уже втолкнула Тагерта на следующий лестничный пролет, а он все оглядывался, не в силах оторваться от снимка с черной лентой и страницы с объявлением. Снимок был из тех времен, когда Водовзводнов стал депутатом Думы, даже возглавлял какую-то невнятную партию (существует ли она теперь?). «Что теперь будет?» – пробился сквозь мечущиеся мысли вопрос, страшный, как сама новость.

Студенты на парах сидели присмирев. Да и весь университет было не узнать, хотя внешне ничего не переменилось: в аудиториях шли занятия, в кабинетах говорили по телефону, печатали документы, пили чай, а в недавно открывшемся после ремонта буфете стояла очередь за кофе, бутербродами и пирожными. Однако все, кто находился в здании на Зоологической, от декана до первокурсника чувствовали, что прежний уклад лишился фундамента и вот-вот начнутся перемены – никем не ожидаемые, непредсказуемые по масштабу и силе. Преподаватели на переменах собирались по углам, говорили вполголоса, тревожно приглядывались друг к другу.

По дороге домой Тагерт вдруг подумал про Нуанга Кхина. Какое у него выражение лица? Да и есть ли теперь у него лицо?

•

В среду в университете отменили все занятия. С раннего утра в зале номер два был установлен закрытый лакированный гроб с телом ректора, обложенный венками и букетами. В головах гроба, похожего на дорогую запертую фисгармонию, выставили портрет усопшего – тот самый, что давеча встречал обитателей университета на лестнице. Между гробом и зеленой учительской доской дежурил почетный караул: заместитель декана юрфака и два высоких юноши из Союза студентов. На правой руке у каждого чернела траурная повязка. На втором этаже не протолкнуться. Хотя занятия отменили, в университет явились студенты всех курсов, аспиранты, преподаватели и сотрудники. В очереди к гробу, тянущейся аж из административного корпуса, оказалось немало гостей: министерские чиновники, военные, известные адвокаты, работники прокуратуры, олимпийские чемпионы, ученые. Банкиры, артисты и префект Центрального округа попадали в зал без очереди, как и загадочная пожилая дама в фиалковом парике, с ярко накрашенными губами. Люди в очереди тихо переговаривались, но ближе к залу слышалось только шарканье подошв. Просторный коридор второго этажа напоминал зал ожидания с той лишь разницей, что у пассажиров не было багажа – да и какой багаж мог бы пригодиться в этой поездке? – и не один из них не спешил.

В полдень прощание закончилось. Два десятка дежурных в траурных повязках раздвинули поредевшую толпу, и новенький гроб на плечах переодетых в штатское охранников поплыл мимо аудиторий и информационных стендов к выходу. Через четверть часа колонна огромных разноцветных автобусов отчалила от университета, двинулась за черным автокатафалком и милицейской машиной, помаргивающей синим маячком. В начале пути процессия еще напоминала о траурном торжестве, но выехав на Садовое кольцо, слилась с потоком машин, бегущих по разным делам и причинам так скоро, как это возможно в середине дня.

Вступая вслед за гробом на территорию Новодевичьего, провожающие с осторожным любопытством поглядывали по сторонам, точно оказались на экскурсии, а не на похоронах: когда еще побываешь на самом знаменитом кладбище, куда вход только по спецпропускам? Топчась по выметенным дорожкам, поглядывая на каменных и бронзовых маршалов, балерин, академиков, клоунов, торжественно застывших на грани неузнаваемости, пришедшие с невольной гордостью ощущали причастность к величию умершего, который и при жизни знавал главных людей страны, к величию самой страны и момента прощания. Холодный ветер, сырость пасмурного дня, голубые ели, памятные имена заставляли идущих ежиться, поправлять воротники, прятать кисти рук в рукава. Наконец в дальнем углу кладбища толпа остановилась, запрудив дорожки вокруг невидимой для большинства могилы.

С четверть часа стояли молча, тщетно прислушиваясь к неразличимым словам ораторов. Вдруг впереди над головами вырос частокол ружейных дул. Ружья целились в низкие тучи, беспрепятственно перелетавшие над кладбищенскими стенами. Сверкнуло, раздался оглушительный треск. Толпа вздрогнула, люди переглянулись, снова грохнул залп, за ним третий. Стало слышно, как где-то сзади в небе кричат галки.

Тем временем сквозь толпу к могиле пробирались священник лет сорока с короткой, аккуратно постриженной бородкой, тощий дьячок и три женщины в белых платках. Через минуту началась панихида. До задних рядов донесся сладковатый запах ладана. Кое-кто из стоявших крестился. Профессор Арбузов, склонившись к профессору Тихомирову, тихо проговорил:

– Общеизвестно, что новопреставленный был атеистом. Вряд ли он бы согласился, чтобы его отпевали.

– Он и помирать не соглашался, – шепотом возражал собеседник,