Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

беспрекословно исполняла все решения руководства, не только ни в чем не перечила, но и не вносила никаких предложений, не тревожила начальство инициативами. Может, в этом и ошибка?

«Посмотрим, чем вас порадует эта испанская клуша», – подумала Марфа Александровна не без злорадства входя в кабинет, который вскоре предстояло передать преемнице. Здесь было, как всегда, тепло и пахло, как в кондитерской. Марфа Александровна выдвинула ящик стола, достала коробку с шоколадом и, глядя в пасмурную даль мыслей, задумчиво откусила краешек мягкой конфеты.

•

С Марьяной Силицкой Тагерт столкнулся на площадке перед входом в Кутафью башню. Не то чтобы столкнулся: Марьяна летела навстречу, не замечая ничего вокруг. Последние ноты заката допевали на зеленых кровлях, остывал венец Кутафьей башни, заплывая сизыми сумерками. Тагерт окликнул Марьяну. Она не сразу узнала его, точнее, не сразу вынырнула из своих мыслей. Сергею Генриховичу показалось, что Марьяна не слишком рада встрече, он уже собирался свернуть приветствие и нырнуть в Александровский сад, но неожиданно Марьяна спросила:

– Можно я пойду с вами? Не хочу с собой.

Через сад они вышли к Боровицким воротам и свернули на мост. Воздух здесь дышал сильнее. Шагали молча.

– А мы с Костей больше не вместе, он говорил? – сказала, наконец, Марьяна.

Сергей Генрихович удивился. Они беседовали с Костей на прошлой неделе, Тагерт передавал Марьяне привет, и Костя ни словом не обмолвился о каких-либо неурядицах. Впрочем, неделю назад все могло быть иначе. Или Якорев решил помалкивать в надежде на то, что они с Марьяной еще помирятся.

– Не понимаю, – Тагерт повысил голос, чтобы перекричать шум проносящихся машин. – Вы были… Вы такая чудесная пара. Я всегда любовался вами – не из-за красоты, не из-за того, что вы такие (Тагерт взмахнул обеими руками, словно одним махом нарисовал в воздухе двойной портрет)… Вы так смотрели друг на друга, разговаривали, веселились… Вы же друг для друга созданы… Не понимаю.

– Ну да, созданы. Сергей Генрихович, я терпеливый человек, не люблю ссор, скандалов, вы же знаете. Но Костя… Даже когда все хорошо, его слишком много. Много слов, много рассуждений во все стороны, много лишнего, понимаете?

Тагерт молчал, ожидая продолжения. Марьяна заговорила, уже на другом берегу реки:

– Нет, вообще-то он удивительный, чего там. У него на все есть ответ, свой, не чужой. Интересный. Нет, не то! Он так думает и так говорит, словно каждую фразу на Нобелевскую премию выдвигает.

Тагерт засмеялся.

– Это не смешно. Он не может слова в простоте сказать. Как будто он не вдвоем с девушкой, а на пресс-конференции…

Они свернули на Болотную и через минуту уже сидели в кафе с красными мускулистыми диванами. Кафе напоминало придорожные забегаловки из голливудского кино.

– …Но если Костя обиделся – это конец. Кто не спрятался, я не виноват. Начинается разбор полетов часов на шесть.

– Погоди, Марьяна. Ты говоришь «обиделся». У него были причины обижаться?

– Сергей Генрихович, это как надо обидеть, чтобы три дня потратить на объяснения? Ну, были. Ну, не были. Я уже извинилась, давай жить дальше!

Тагерт видел, что Марьяна рассержена отчасти и на него: ведь теперь он требует от нее разъяснений на правах друга, вместо того чтобы понять и посочувствовать.

– Лучше бы мы трахались эти шесть часов, чем пялили мне мозг! – проговорила Марьяна и прикоснулась пальцами к волосам: прекрасными длинными пальцами к черным волосам, полным нежной силы.

•

Глядел и не видел. Глаза встречались, но взгляды не соединялись. Словно зрачки Якорева проваливались в пустоту.

– Костя, послушай, – говорил Тагерт. – Люди расстаются и живут дальше. Заезженная мысль, но так устроен мир. Ты ведь и сам знаешь, не каждая женщина подходит каждому мужчине. Или не навсегда подходит, а только на время сильной влюбленности.

Якорев молчал. В его молчании не чувствовалось сопротивления, мрачного упорства. Так молчит радиоприемник, отключенный от сети: Якорев был спокоен замертво.

– Давай о другом поговорим? – предложил Тагерт, уже не понимая, как себя вести. – Давай о музыке? Давай на выходные съездим в Ярославль? Или в Переславль?

Вдруг, глядя почти на Тагерта, но слегка не дотянувшись взглядом до его глаз, Костя заговорил:

– Я бы расстался с собой. Надоел себе до смерти. Пока не расстанусь с собой, буду со всеми ссориться и расставаться. Это мое «я» – как… рабовладелец. Как КПЗ. Сижу в себе, к себе привязанный. Конура собачья!

Лицо Якорева затвердело, но глаза ожили.

– Интересно, как ты планируешь это сделать? – Тагерт вспомнил, что такой разговор уже происходил однажды, еще до театра.

– Да легко. – Теперь Костя смотрел прямо на собеседника. – Надо жить интересами других. Надо чувствовать чувства других. Только других, понимаешь? Делать добро, за больными ухаживать, что угодно! Только не принюхиваться к своему занюханному «я».

Странное чувство совершало перестановки в душе Сергея Генриховича: казалось, у него на глазах из несчастной любви рождается новая святость. Костя, педант и максималист, с его талантом, способен переменить жизнь, притом не только свою. Но сможет ли он однажды уйти с той войны, которую ведет с собой? Сумеет ли принимать себя как одного из многих равных, а не как главного героя всемирной пьесы? Святость – род проклятья и отреченья, когда вся сила любви к себе выплескивается на бога и детей божьих. И как странно, что в этом расставании с собой столько любви – несчастной, отвергнутой любви к Марьяне. Тагерт невольно сравнивал любовь к Лие с распавшимся союзом друзей и стыдился своего счастья.

Глава 31

Две тысячи восьмой

Снег, длинными мысами развеянный вдоль тротуаров и разметенный ветром на круглые островки перед капотами машин, еще помнил, что всего час назад находился высоко в небе и даже был этим небом, сброшенным вниз ради различных превращений.

На январском заседании поздравляли с юбилеем Марфу Александровну Антонец. Одна за другой поднимались по старшинству преподавательницы французского, немецкого, английского, плели кружева похвал, растапливали сердечные слезы. Все в преподавательской, включая Марфу Александровну, знали, что это последнее заседание, на котором Евгения Ивановна Люшева исполняет обязанности завкафедрой. Собственно, уже и это заседание – на правах распорядительницы юбилея – вела Галина Мироновна Булкина, сменяющая Евгению Ивановну на посту руководителя. Скорое падение Люшевой доставляло Марфе Александровне чувство горького торжества («я так все и предсказывала») и отчасти даже примиряло с появлением Булкиной. Галина Мироновна – невысокая, крепкощекая женщина лет сорока пяти, с блестящими карими глазами, выглядела в высшей степени пристойно и говорила подобающе: то вкрадчиво, то патетически, как и принято говорить на юбилеях.

– Слово для приветствия передается многоуважаемой и дорогой Наталье Ивановне, которая десятки лет работала плечом к плечу с виновницей торжества.

Слова «десятки лет» произносились с мягким звоном, с той вдохновенной дрожью, с какой читаются кульминационные строчки драматического стихотворения. Сидя в углу возле шкафа, Тагерт думал, что Галина Мироновна празднует не столько юбилей Антонец, сколько ее окончательное смещение и свое воцарение в новой должности.

Некоторое