Свет грядущих дней - Джуди Баталион

выживших были дарованы энергия и долголетие. Хеля Шюппер, которая тоже поселилась в Израиле, умерла в девяносто шесть лет, оставив трех детей и десятерых внуков. Владка ушла в девяносто, Хася в девяносто один, а Витка в девяносто два года[981]. В момент, когда пишется эта книга, Фаня Файнер, Фая Шульман и несколько виленских партизанок еще живы, всем им от девяноста пяти до девяноста девяти лет[982].

Реня никогда не отвечала на ухаживания своих поклонников. За двадцать лет вдовства у нее не было ни одного возлюбленного. Ее верность памяти мужа служила примером преданности для ее детей и внуков. «Семья – самое важное в жизни», – не уставала она повторять им; это, безусловно, был урок, усвоенный ценой ее болезненных потерь. «Всегда будьте вместе»[983].

Для Рени ее внуки (и правнуки) были главным сокровищем, но их рождения напоминали ей обо всех тех, кто безвременно ушел. Она с энтузиазмом устраивала для них пятничные и праздничные ужины, присутствовала на их свадьбах в мерцающих блестками платьях, с широкой улыбкой на лице[984]. Но им она рассказывала и истории из своей жизни – истории о войне, о своих убитых родных, – стараясь передать как можно больше из того, что хранила в памяти. Многие выжившие легче сходились с внуками, которые не были «заменой семьи» и с которыми у них были менее осложненные отношения. Они не так дрожали над внуками, как над детьми, и их страх перед слишком тесной близостью – происходивший от боязни утраты – с годами ослабевал. Своих детей Реня не водила, а внуков водила в «Дом борцов гетто» в День памяти жертв Холокоста, сознавая, как важно передать его историю потомству. Как многие дети третьего поколения, ее внуки – которые узнавали о Холокосте в школе и интеллектуально откликались на это знание, – задавали ей много вопросов, она охотно на них отвечала[985]. Это помогло ей и с Лией начать открыто говорить о своем прошлом. Ренина юность была спрятана очень глубоко, но никогда не исчезала.

В понедельник, 4 августа 2014 года, спустя почти девяносто лет после того, как родилась в Енджеюве накануне шабата, Реня скончалась. Она была похоронена на кладбище Неве-Давид в Хайфе, среди густой травы и тенистых деревьев, на берегу моря, рядом с Акивой – точно так, как она хотела. Реня пережила большинство своих друзей, но на ее похороны пришло семь десятков любивших ее людей из дома престарелых, из клиники, где она когда-то работала, а также друзей ее детей, на которых она произвела огромное впечатление и которые запомнили ее на всю жизнь. Но главное – над ее могилой стояла сплоченная, сильная семья, которую она создала из ничего, новые ветви обезглавленного дерева. Ее внук Лиран сказал надгробное слово, вспомнил ее искрометную манеру вести беседу и особенно ее чувство юмора. Сделав жест в сторону тех, кто принадлежал к поколению Рени, он сказал: «Вы всегда боролись, как истинные герои».

Эпилог

Недостающий еврей

Весна 2018 года. Спустя более чем десять лет после того, как я впервые открыла для себя «Freuen in di Ghettos» в тускло освещенном зале Британской библиотеки, я села в самолет, летевший в Израиль. Все эти женщины уже много лет жили в моей голове – теперь я собиралась выпить кофе с их детьми. Покопаться в коробках с их фотографиями и письмами. Посмотреть места, где они упокоились, прожив последующий период своих жизней. Не находя себе места от волнения, я жевала по две пластинки жвачки одновременно. Я вообще боюсь летать, а тут нервничала еще и из-за того, что мне предстояло оказаться в Израиле, где я не была уже десять лет и никогда не бывала одна. Та неделя выдалась особенно тревожной, даже по израильским меркам: сирийские бомбардировки, протесты в Газе по случаю Дня Накба[986], конфликт с Ираном, переезд американского посольства в Иерусалим и небывалая жара. Я была беглянкой из огня да в полымя.

Об этих женщинах-воительницах написано не так много книг, но я прихватила с собой в самолет все, какие смогла, я готовилась к намеченным интервью, как к экзамену, напоминая себе, что мой проект больше не касается абстрактных персонажей, что я собираюсь встретиться с их детьми, людьми, которых эти женщины родили и вырастили. Потом я стала снова тревожиться о собственных маленьких детях, которых на десять дней оставила в Нью-Йорке, – я еще никогда так далеко и так надолго от них не уезжала.

В свое время меня потрясло то, что история участия еврейских женщин в Сопротивлении замалчивалась, но надо признаться, что я и сама долго молчала. Мне понадобилось целых двенадцать лет, чтобы закончить эту книгу, – как раз период от рождения до бат-мицвы[987]. Отчасти работа затянулась из-за сложности самого проекта. Мой идиш был, мягко выражаясь, запущенным, и читать «Freuen in di Ghettos», книгу, написанную прозой 1940-х, изобилующей немецкими словами (отличавшимися к тому же от польского диалекта, который я слышала дома, и канадского, который учила в школе), было невероятно трудно. Она напоминала альбом с текстами, написанными множеством людей с труднопроизносимыми именами, и текстами о них. В ней не было аннотаций, сносок, пояснений; не было, собственно, контекста, что представляло особую сложность для читателя досмартфоновой эпохи.

Но была и еще одна причина долгой задержки – эмоциональная. Я могла время от времени уделять чтению и переводу книги несколько часов, но не была готова полностью погрузиться в тему Холокоста, жить ею днем и ночью, месяцами, годами – а чтобы написать книгу, это необходимо. Мне было тридцать лет, когда я нашла «Freuen», я была одна, неугомонна, отчаянно мечтала о профессиональном признании. Даже тогда я понимала, каким трудным будет этот проект эмоционально, интеллектуально, этически и политически. Перенестись в 1943 год было равносильно тому, чтобы удалиться от современного мира, перестать присутствовать в собственной жизни.

Кое-что было здесь связано и с историей моей семьи. Моя бабуля бежала, сидела в сибирском ГУЛАГе, выжила, но никогда так и не пережила это свое выживание. Она так и не успокоилась и каждый день выла от боли, вспоминая смерть своих сестер, младшей из которых было всего одиннадцать лет. Она вслух поносила нашего соседа-немца (и продавцов из овощного магазина, которые, как ей казалось, обманывали ее), никогда не ездила в лифтах, боясь замкнутого пространства, и в конце концов ее пришлось лечить от паранойи. Моя мать, родившаяся в 1945 году, когда «азиатка» бабушка возвращалась в Польшу, и ставшая беженкой прежде, чем узнала, что такое родной дом, тоже страдала тревожными состояниями.