Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Сообщение это повергло всех если не в ступор, то в замешательство по крайней мере. Улыбки как-то вдруг покинули лица казаков, Петрович замялся, зашёлся внезапным приступом кашля и, откашлявшись, медленно перевёл растерянный взгляд от нас на Санька и обратно.

– А я … штож … я не отказываюсь … я завсегда, коли так, – проговорил он, почёсывая затылок, но было видно, что затея эта его не особенно радует.

Что касается Санька, то он стоял, понурив голову и держа за узду своего скакуна, не зная видимо, что ему сделать, то ли прикинуться безразличным или даже радостным за свою школьную подругу, то ли расплакаться, не в силах сдерживать больше юношеское горе, то ли вообще провалиться сквозь землю. Третий казак за всё время не проронил ни слова, будто и не было его вовсе. Наконец незадачливый воздыхатель поднял глаза от земли и посмотрел прямо на меня, прямо вглубь, внутрь, отчего мне вдруг стало не по себе.

– Ты что это?… Чего вдруг выдумала?… Какой я тебе жених? – впервые за всё это время заговорил я, стараясь быть правильно понятым всеми. И этими вооружёнными людьми – мол шутка это, мол пошутила Настя, она ведь такая непредсказуемая … ну вы же сами знаете; и самой Настей – мол чего так сразу-то? … куда торопиться?… только вчера и познакомились-то … погуляем, дескать, приглядимся друг к другу…

Настя отпустила мою руку, не отводя взгляда, отступила на пару шагов назад, глаза её вдруг потеряли блеск и подёрнулись едва заметной почти прозрачной поволокой, а по щеке покатилась, сверкая, лунная искорка слезинки.

– Настя, ты что? Обиделась? – не зная, что сказать, не имея нужного, необходимого в таких случаях запаса слов, но не давая воли говорить сердцу, залепетал я. – Ну подумай сама, куда нам торопиться? Разве я не прав? Разве нам и так не было хорошо?

– Да. Было, – еле слышно ответила она, потом повернулась и медленно пошла прочь.

Вдруг она как-то вся встрепенулась, стрелой метнулась в сторону Санька, как заправский джигит вскочила в седло его скакуна, поставила того свечой так, чтобы и сам Санько, и Петрович отпрянули в стороны и не смогли её удержать. Затем, гарцуя на малом пятачке возле машины, распаляя коня и в то же время сдерживая его на грани стремительного рывка, посмотрела последний раз в мои растерянные, безумные глаза.

– Да. Ты прав, Робинзон, – заговорила она быстро и громко, стараясь в короткий миг, пока растерявшиеся казаки не остановили её, сказать как можно больше, самое главное. – Да. Нам было хорошо. Очень хорошо. Но ты так и не понял, что женщина выбирает не того мужчину, с которым хорошо, а того, без которого НЕВОЗМОЖНО ни дня, ни часа, ни секунды! Который и в разлуке – рядом, а не рядом с которым разлука.

Она вонзила тонкие острые как спицы каблуки-шпильки в бока коню и тот, оторвавшись от земли, умчал её прочь в сторону села, исчезая, тая в ночи будто навсегда.

– Та-а-ак. Ну дела, – проговорил Петрович после продолжительной немой паузы, державшей всех нас в оцепенении. – Ну девка! Ну стрекоза! Так, Санько, бери моего коня, а я с этими. А вас, господа-товарищи, прошу в машину на заднее сидение. Вы задержаны для выяснения личностей. Ключики пожалуйте.

Я повернулся к таксисту и почувствовал на себе его строгий, вдумчивый, пытливый взгляд. Мне показалось, что он осуждает меня и как-то даже разочарован, ищет, старательно ищет объясняющие всё причины моего поступка, и не может найти.

«Что же ты наделал, безумный? – как бы говорили его немигающие глаза. – Неужели всё зря, и годы ожидания, и это наше путешествие, и эта ночь, и вообще вся жизнь?»

Мы сели в машину, Петрович запустил двигатель и стал настраивать под себя кресло, а потом большое панорамное зеркало заднего вида на лобовом стекле. На мгновение, на самое короткое, но достаточное для того чтобы понять всё мгновение в зеркальном отражении мелькнули мы рядом с моим попутчиком, а затем установился казак. Меня словно током ударило, ведь ещё недавно, во время движения, в зеркале я не смог увидеть таксиста, но лишь пустое водительское сиденье.

Я понял, какую ошибку только что совершил. В памяти, как «Отче наш», всплыли наставления Прохожего: «Он отныне постоянно будет с тобой, хоть и не явно. Чуть усомнишься, знай, это он дует тебе в уши свою философию, чуть остановишься, разнежишься, это он разжижает твою кровь своим коньяком, чуть закружит голову успех, это прижились и поднимаются в твоей душе льстивые ростки искуса. Будь осторожен и внимателен».

Эту схватку я проиграл и потерял Настю. Но решающий бой, от которого зависит исход всей битвы, ожидал меня впереди.

Чёрная мгла накрыла своим величием и безраздельной властью огромный мёртвый город. Холодное сияние ночного светила, царящего в этот час, но не способного хоть как-то разбавить мрак над мегаполисом, освещало только верхушки башен и уродливых стеклянных билдингов, не доставая своим бледным свечением подножия каменного кумира. Там внизу, разгоняя прочь крупицы тёплого света, нечаянно позабытые здесь бесследно канувшим в Лету солнечным вчера, по ночным улицам и переулкам не спеша, опускаясь всё ниже и ниже к самому дну, бродила тьма, постепенно овладевая всем огромным, расплывшимся от нагулянного жира в разные стороны от Кремля телом стареющей царицы блудниц.

У ярко освещённого серебряным светом окна одного из древних зданий, чудом всё ещё сохранившихся от очумелых блудливых ручек московского градоначальника, стоял человек, грозный профиль которого чётко вырисовывался на фоне старых башен сонного, уставшего от призрачной жизни Кремля. Человек ещё не ложился в эту ночь, впрочем, как и в многие-многие другие ночи, отчего черты его некогда красивого, но высохшего от времени и забот лица выражали нечеловеческую муку и скорбь. Он ждал. Ждал давно и уже, казалось, безнадежно. Но, веря в непреложность обетования, терпеливо и покорно. Наконец, человек отошёл от окна и проследовал вглубь помещения к кухне, отгороженной от остального пространства огромной комнаты стойкой, выцветшей и потрескавшейся от времени. Он нажал кнопку на панели старой кофеварочной машины. Та натужно и как бы недовольно заурчала, загудела, затряслась мелкой лихорадочной дрожью и выплеснула из своего чрева ароматный чёрный напиток в подставленную заранее пол-литровую керамическую кружку с нацарапанной на видавшем виды боку надписью «NESCAFE». Человек взял кружку, сделал, обжигаясь, несколько больших шумных глотков и, покинув кухню, удобно расположился в одиноко стоящем посреди комнаты лицом к окну большом мягком кожаном кресле.

От дальней тёмной стены отделилась такая же тёмная тень и неуверенно, то делая два больших шага вперёд, будто переступая невидимые лужи, то останавливаясь и переминаясь в нерешительности, то отступая назад и, неожиданно, снова два больших шага вперёд, проследовала к освещённому центру залы, где стояло кресло. По мере приближения к свету тень обратилась в большого лохматого пса неизвестной породы. Подойдя к хозяину, зверь игриво завилял хвостом, жалобно заскулил и, уткнув лохматую морду в колени человеку, поднял на него грустные, добрые, полные собачьей преданности глаза.