Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Я сидел онемевший, расслабленный как вчерашний кисель, как кот Васька, наевшийся сметаны и разомлевший на жарко протопленной печи, и слушал. Удивительно и странно, но гнев мой по мере развития его монолога постепенно куда-то улетучивался, растворялся в его ненавязчивой, как бы от меня отстранённой, меня лично не касающейся логике. Как кусок белоснежного рафинада в стакане горячего чая. Мой первый мужской опыт отчего-то уже перестал мне казаться уникальным, единственным, неизменно остывая и оставаясь только первым, начальным, предварительно-пробным. А предательское сознание, словно на печатной машинке, набивало уже строку другого Великого русского гения: «И опыт – сын ошибок трудных…». Сколько ещё предстоит мне в жизни ошибок? А сколько опыта! Я как кролик на удава смотрел в водительский затылок, дрожащий и расплывчатый в ярком ореоле огромного слепящего лунного диска, и готов уж был сам посмеяться над своей впечатлительностью и горячностью. Как вдруг взгляд мой сам переместился на большое панорамное зеркало заднего вида на лобовом стекле и отчего-то задержался, остановился на нём, слепым отстранённым зрением созерцая то, что в нём отражалось.

– Ты ведь не собираешься жениться на ней? А, Робинзон? – вопросом закончил свой монолог таксист и наверняка подмигнул мне лукаво искрящимся в лунном сиянии глазом. Но я этого не увидел.

В зеркальном отражении на пустом водительском кресле вообще никого и ничего не было. Стремительным, просто бешеным движением нашего автомобиля управляла пустота.

Вдруг неожиданно диван подо мной подпрыгнул, подбросив нас с Настей вверх и вперёд. Водительское кресло напротив, стремительно отскочило назад от места своего крепления и, встретившись с моим всё ещё расслабленным, ватным телом, пребольно ударило мне в голову. Всё произошло так быстро, что я не успел ничего сообразить и сориентироваться в ситуации, как оказался вместе с Настей на полу машины.

– Ты что, танкист, охренел совсем?! Педали путаешь?! Права купил, а ездить научиться забыл?! Не дрова везёшь, живых людей всё-таки! Уснул что ли?! Карту купи, лапоть! – ворчали мы с Настей, без какого-либо сдерживания своего раздражения и негодования, пытаясь в поперепутованном клубке конечностей отыскать каждый свои и вернуть наши потерпевшие тела в исходное, нормальное положение на диване.

Не сразу, но в конце концов нам это удалось, и выплеснув первую, самую слепую и пристрастную волну гнева, поднимаясь с пола и усаживаясь на свои места, мы стали оценивать обстановку. Машина, слава Богу, целая и невредимая стояла, не двигаясь, посреди дороги, разделяющей напополам огромный заливной луг. Наш водитель сидел молча и неподвижно на своём месте, держа руки на руле и смотря прямо перед собой. Впереди, метрах в десяти от нас, загораживая собой яркий свет полной, хотя и вовсе не в полнеба, но естественных размеров луны, чернели силуэты трёх конных всадников. Словно три былинных богатыря сошли с полотна Васнецова – огромные, могучие, головами своими царапающие редкие облака на чёрном ночном небе. За их спинами метрах в ста уже виднелись крыши домов большого уснувшего села. С полминуты длилась тяжёлая, немая и глухая, неподвижная как фотоснимок пауза. Казалось, что это не богатыри сошли с картины, а мы самовольно и вероломно вторглись в охраняемые ими пределы. И замерли на стыке реальностей, подчиняясь непреложному закону жанра, позволяющему в недвижности открывать динамику, в полной тишине зазвучать голосу повести временнЫх лет, в мёртвой ткани холста и красок отыскать хитрые переплетения жизни, и смерти, и бессмертия.

Наконец картинка ожила. Опытный и могущественный киномеханик, отключив «стоп-кадр», запустил ленту жизни вперёд. И она побежала, потекла быстрой бурной рекой вниз по камушкам, огибая преграды и возвышенности, затопляя ямы и впадины, сливаясь с другими такими же неуёмными реками, на пути к огромному безбрежному океану, с которого начинается и к которому стремится всё и всегда, который одновременно и альфа и омега, и начало и конец.

От группы всадников отделился один и медленным шагом, как бы нехотя, направился в нашу сторону, исполняя давно кем-то заведённое обыденное, но обязательное правило. Остальные двое, оставаясь там, где были, внимательно и цепко наблюдали за происходящим, готовые, казалось, в любую секунду сорваться с места и исполнить отработанный, отшлифованный годами службы механический ритуал. Когда всадник приблизился к машине со стороны водителя и, не слезая с коня, наклонился к открытому окошку, чтобы внимательно рассмотреть нас, мы увидели вместо закованного в кольчугу былинного Ильи Муромца лет сорока пяти бородача в казачьей форме, с шашкой на боку и калашниковым наготове.

– Кто такие? – спросил он, не представившись. – Куда путь держите? За какой надобностью? Выйдите все из машины и предъявите документы.

– Петрович, ты что, своих не узнаёшь? – бодро и даже воодушевлённо, радуясь встрече со знакомыми, проговорила Настя. Она выскочила из автомобиля и побежала вприпрыжку к казаку, на ходу обращаясь к нам, приглашая последовать её примеру и выйти из машины. – Ребята, это свои, наши, закудыкинские!

Мы не стали ждать третьего приглашения и повиновались.

– А, Настёна! Привет, стрекоза, – всадник выпрямился в седле, улыбаясь в густую бороду, и подал знак остальным двум, что всё в порядке. – Ты как тут оказалась? Оттуда? На каникулы прилетела? Санько, ты погляди, кого встречаем! Невеста твоя! А как похорошела-то за год – ни дать, ни взять, Марья-царевна! Смотри, Санько, как обещал, сватать невесту меня чтоб позвал!

Двое спешно подъехали к машине и соскочили с коней. Один из них, совсем ещё молодой, безбородый юноша, держал теперь своего скакуна за узду, гладил его густую длинную гриву, то и дело бросая в сторону Насти недвусмысленные счастливые взгляды.

– Вот ещё… Скажешь тоже… – засмеялась девушка. – Ты, Петрович, всё торопишься, всё меня с рук сбыть норовишь. Привет, Санько, рада тебя видеть. Учти, Петрович, проторгуешься, вот выйду замуж, тебя на свадьбу не позову.

– Ха-ха-ха! Вот стрекоза! – засмеялся в голос казак. – Так без меня же ни одной свадьбы, ни одних крестин не проходит, я ж почитай у половины села в посажённых да в крёстных отцах числюсь. И ты вот моя крестница – мне тебя и замуж выдавать. Нет, стрекоза, никак тебе меня не обойти, – и, слезая с коня, снова засмеялся по-доброму, по-отечески.

Мы с водителем стояли отдельно, чуть поодаль и наблюдали, как Петрович с Настей по-свойски троекратно поцеловались, затем она поздоровалась за руку с Саньком, как со старым, проверенным другом детства. А тот лепетал что-то невнятное, путая слова, и, непрестанно смущаясь, буквально поедал её глазами, никак не мог наглядеться. Настя казалась безразличной к его взглядам, но всё же за деланным равнодушием не смогла скрыть того, что ей такое внимание было приятно. Что ж, она женщина, и этим всё сказано.

Сцена радостного сретения длилась недолго, всего минут пять, может семь, но за это время о нас, казалось бы, совершенно забыли.

– А это кто ж такие? – наконец-то вспомнил о незваных гостях Петрович и посмотрел в нашу сторону.

– Это? А-а-а, ЭТО… – проговорила она со значением, будто собиралась представить им самого Государя Императора. Настя подбежала ко мне, взяла под руку, прижалась крепко и, склонив головку на моё плечо, заявила многозначительно. – А это мой жених! Прошу любить и жаловать! Вот привезла с родителями познакомить… – она подняла голову и посмотрела мне в глаза счастливым искрящимся взором, – … а может и свадьбу тут сыграем, а? Как ты, дорогой, не против? Раз уж Петрович в посажённые отцы просится. Как, Петрович, не передумал ещё?