Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич

Обсуждение двух статей Венедикта Ерофеева о Генрике Ибсене совпало с появлением 21 октября 1961 года в газете «Правда» стихотворения Евгения Евтушенко «Наследники Сталина». Сам факт публикации этого стихотворения на страницах главной партийной газеты стал мировой сенсацией, как и незадолго до этого вынос тела вождя всех времён и народов из мавзолея. Далеко не всем понравилось ничем не прикрытое поругание памяти великого вождя: одни радовались, а другие угрожающе хмурили брови. Прошло всего восемь лет после его смерти[318].

Пьесы Генрика Ибсена, выбранные Венедиктом Ерофеевым для двух его статей, особенно такие как «Кукольный дом», «Столп общества» «Враг народа», были не просто пьесами, а социальными манифестами22.

Вот почему Раиса Лазаревна Засьма восприняла эти статьи Венедикта Ерофеева как штудии с явным антисоветским душком. И была в этом, по существу, права. Статьи были признаны «методологически негодными» и отправлены в корзину. Раису Лазаревну можно было понять, зная недавние мытарства её мужа и тот многолетний страх, который в ней существовал. У неё уже не хватало сил его перебороть. Она искренне надеялась, что Венедикт Ерофеев, филолог от Бога, поймёт, что к чему, начнёт прилежно учиться и больше не будет создавать проблем своим благожелательным наставникам, обращаясь к чуждым марксистскому духу манифестам. Но не так-то было просто унять строптивого школяра. Он решил по-серьезному взбаламутить воду в тихом омуте. Но, увы, тогда ещё имя Венедикта Ерофеева не гремело по стране, как имя Евгения Евтушенко! Сам он не относился к поклонникам таланта поэта. Единственное, что их сближало, — это оглушительный успех у женщин.

Евгений Шталь пишет в статье «Венедикт Ерофеев во Владимире»: «Потом начались пропуски занятий (несмотря на пропуски, учился Ерофеев только на “отлично”), выпивки и — страшный криминал по тому времени — в общежитии у Ерофеева обнаружили Библию»23.

Вернусь к последовательности событий, происходивших в период обучения Венедикта Ерофеева во Владимирском пединституте. В сентябре, чуть ли не с первых дней своего студенчества, он не пропустил ни одного заседания философского кружка, который вёл Игорь Иванович Дудкин. Потом ему порядком поднадоели эти встречи, его утомило одно и то же бесконечное разоблачение чуждых философских идей, существовавших в немарксизме или в так называемом ложном марксизме. Как образно выразился философ Андрей Александрович Береславский, «на брезентовом поле советской философии не взошло ни одного алюминиевого цветка». И ещё на одно принципиальное различие между схоластикой и марксизмом он обратил внимание: «Схоластика была жёсткой системой. Занимающийся богословием всегда ходил по краю, с риском быть в любой момент обвинённым в ереси. Тем не менее система была ориентирована позитивно: предполагалось, что схоласт ищет истину, уточняет и развивает её, а опровержение лжи является подчинённым моментом. К собственному своему содержанию советский марксизм старался без надобности не обращаться, чтобы не провоцировать возникновение новых ересей. Всё сколько-нибудь интересное сразу записывалось в идеологически невыдержанное — просто потому, что оно интересно. В этом, наверное, можно усмотреть некое подобие “народно-православного” представления о грехе: всё приятное грешно и недозволительно уже в силу того, что оно приятно»24. Венедикт Ерофеев «пошёл в народ». С помощью богословия он попытался просветить умы своих «тёмных» обожательниц. Кстати, ещё в Орехово-Зуевском пединституте Венедикт Ерофеев удивлял своих товарищей своим благопристойным поведением, начитанностью и знанием Библии, о чём вспоминает Виктор Евсеев: «Больше всего меня поразило полное отсутствие в его лексиконе не только матерщины, но и всяческих слов-паразитов, которыми грешили мы. Вскоре стало ясно, что Венька очень начитан и знает гораздо больше нас. Особенно нас поразили его познания Библии, которыми он пользовался иногда в споре с кем-нибудь из товарищей. Его аргументами в споре, как правило, были цитаты из Евангелия, о котором мы, полностью погруженные в коммунистическую атмосферу, тогда и не слыхивали. Мы просто были атеистами и с ходу отрицали всё религиозное. Для нас его углубления в религию и чуждую нам философию были более чем странными»25. Проповедническое усердие Венедикта Ерофеева среди студенческой молодёжи Владимирского пединститута только усилилось и было столь велико, что о нём по институту пошёл слух как о «засланном казачке» из семинарии. Среди его паствы преобладали девушки, к которым он был некоторое время безразличен. Переживал конфликт с Юлией Руновой.

У девушек же на Венедикта Ерофеева был другой взгляд. Они смотрели на него, красивого и талантливого, как на перспективного жениха. Он сам, из плоти и крови, заинтересовал их намного больше, чем та неосязаемая мудрость, которую он безуспешно пытался бережно внести в их легкомысленные головы. Венедикту было забавно называть своих поклонниц не по имени, а «чаще всего по цветовой гамме одеяний, в которых они появлялись в его комнате»26.

Валерий Берлин пишет: «Зелёной феей с чёрными глазами была вечно несчастная Нина Ивашкина. Хрупкую и чахоточную девушку Свету Венедикт называл “серой”. Неизменным участником ерофеевских “объединений” была “белая падшая женщина” кандидат наук — Наина Николаева, “Оранжевая студенточка” Садкова постоянно делилась с Ерофеевым своей неразделённой любовью к доценту с кафедры языкознания. В спектре его свиты была и “синяя” Миронова, которая любила “за глаза” развенчивать своих подруг и уверяла Ерофеева, что вообще сторонится людей и любит “только природу”. Приблизил к себе Ерофеев и безнадёжно влюблённую в него “фиолетовую умницу” Тяпаеву, не было у Венедикта только чёрной девушки. И Валентина Зимакова поспорила с подругами из своей комнаты, что она тоже будет одним из цветов ерофеевского спектра. В чёрном, облегающем её пышную фигуру платье она могла часами задумчиво сидеть в комнате Ерофеева, не вступая ни в один из ведущихся там жарких диспутов. И скоро она была оценена и полюблена Венедиктом...»27