Дэнс, дэнс, дэнс - Харуки Мураками

— Ну, вот видишь? Всё как я говорил, — сказал Готанда. — И уютно, и успокаиваешься куда больше.

— Это верно, — согласился я. Разговаривать по душам здесь и правда было приятнее.

Мы начали с пива, а чуть погодя вцепились зубами в свежайшую, дымящуюся пиццу. Впервые за много дней я ощущал в желудке космическую пустоту. И хотя я никогда не сходил по пицце с ума, сейчас, откусив лишь раз, почувствовал: на всем белом свете нет ничего вкуснее. Вот, оказывается, как страшно можно изголодаться за четверо суток. Готанда, похоже, тоже был голоден. Без единой мысли в мозгу мы молча жевали пиццу и запивали пивом. Прикончив пиццу, взяли еще по пиву.

— Объеденье! — изрек наконец Готанда. — Веришь, нет — третьи сутки думаю о пицце. Даже сон о пицце приснился. Как она поджаривается в печи и похрустывает слегка, а я на нее смотрю. Просто смотрю и больше ничего не делаю. И так — весь сон. Без начала и без конца. Интересно, как бы его трактовал старина Юнг?[90] По крайней мере, я для себя трактую так: “Очевидно, мне хочется пиццы”. Как думаешь? И, кстати, что у тебя за разговор?

“Ну вот, — подумал я. — Сейчас или никогда”. Но сказать ничего не получалось. Дружище Готанда сидел передо мной тихий, расслабленный и наслаждался приятным вечером. Я смотрел на его безмятежную улыбку — и слова застревали в горле. Бесполезно. Сейчас — не могу. Как-нибудь позже…

— Как у тебя дела? — только и спросил я. Эй, так нельзя, — пронеслось в голове. — Сколько ты собираешься буксовать и вертеться по кругу? Но я не мог себя пересилить. Полная безнадега. — Что с работой? С женой?

— С работой — по-старому, — ответил он, криво усмехнувшись. — Без вариантов. Работы, которую я хочу, мне не дают. А которой не хочу — наваливают по самую макушку. Вот и вязну, как в снегу. Продираюсь через сугробы, что-то кричу сквозь пургу — а никто все равно не слышит. Только голос срываю. А с женой… Странно, да? Давно ведь развелся, а все женой называю… С ней мы с тех пор только один раз встретились. Ты когда-нибудь спал с женщинами в мотелях или лав-отелях?[91]

— Да нет… Можно сказать, что нет.

Готанда покачал головой.

— Странная это штука… Если долго там находишься — уставать начинаешь. В комнате темно. Окна задраены. Номер-то для секса и больше ни для чего, кому там окна нужны. Была бы ванна да кровать побольше. Ну, еще радио, телевизор и холодильник. Только то, что для дела нужно. Чтобы кого-нибудь трахать, долго и с кайфом. Ну, я и трахаю. Собственную жену. Конечно, получается у нас высший класс. Оба стресс снимаем, обоим весело. Нежность взаимная просыпается. Кончим — и долго лежим, обнявшись, пока снова не захотим. Только, знаешь… Света не хватает. Слишком всё взаперти. Искусственно как-то, придуманно всё. Не по душе, ей-богу. Но, кроме таких заведений, нам с женой больше и переспать-то негде. Прямо не знаю, что делать…

Готанда отхлебнул еще пива и вытер салфеткой губы.

— К себе на Адзабу я ее привести не могу. Газетчики моментально застукают. Уж не знаю, как они это делают, — но разнюхают, это факт. Уехать вдвоем в путешествие тоже не можем. Столько выходных сразу мне никто не даст. Но главное — куда бы ни поехали, нас сразу узнают. Для всех вокруг наши отношения — товар на продажу. Вот и получается: кроме дешевых мотелей, встречаться нам больше негде. В общем, не жизнь, а… — Прервавшись на полуслове, Готанда посмотрел на меня. И улыбнулся. — Ну вот, снова жалуюсь тебе на жизнь…

— Да ладно тебе. Выговаривайся. А я послушаю. Мне сегодня больше охота слушать, чем говорить.

— Ну, не только сегодня. Ты мои жалобы всегда слушал. А я твои — ни разу. На свете вообще мало людей, которые слушают. Все хотят говорить. Даже если особо не о чем. Вот и я такой же…

Джаз-бэнд заиграл “Hello, Dolly”. Пару минут мы с Готандой молчали, слушая музыку.

— Еще пиццы не хочешь? — предложил он. — По половинке мы бы запросто проглотили. Прямо не знаю, что сегодня со мной. Весь день есть хочу — сил нет.

— Давай. Я тоже никак не наемся.

Он сходил к стойке и заказал пиццу с анчоусами. Вскоре заказ принесли, и с минуту мы снова молчали, пока не умяли каждый по половинке. Студенты вокруг продолжали натужно орать. Оркестр доиграл последнюю композицию. Зачехлив банджо, трубу и тромбон, музыканты ушли, и на сцене осталось одно пианино.

Мы прикончили пиццу и помолчали еще немного, глядя на опустевшую сцену. После музыки человеческие голоса звучали неожиданно жестко. Очень неясной, переменчивой жесткостью. Будто что-то мягкое вынуждено ожесточиться — не по своей воле, в силу каких-то внешних причин. Приближаясь к тебе, оно кажется очень холодным и твердым. Но, коснувшись, вдруг обнимает очень мягкой теплой волной. И теперь эти мягкие волны раскачивали моё сознание. Мягко накатывались, обнимали мой мозг — и отползали обратно. Раз за разом, волна за волной. Я сидел и прислушивался, как эти волны шумят. Мой мозг уплывал куда-то. Далеко-далеко от меня. Далекие-далекие волны бились в далекий-далекий мозг…

— Зачем ты убил Кики? — спросил я Готанду. Я не хотел его спрашивать. Вырвалось как-то непроизвольно.

Он уставился на меня таким взглядом, каким обычно пытаются различить что-нибудь на горизонте. Его губы чуть приоткрылись, обнажив узкую полоску белоснежных зубов. Так он сидел, не двигаясь, очень долго. Шум в моей голове то усиливался, то стихал. Чувство реальности то покидало меня, то возвращалось обратно. Я помню его безупречные пальцы, так красиво сцепленные на столе. Когда чувство реальности уходило, эти пальцы казались мне изящной лепкой.

Потом он улыбнулся. Очень спокойной улыбкой.

— Я — убил — Кики? — переспросил он медленно, слово за словом.

— Шутка, — сказал я, улыбнувшись в ответ. — Я просто так спросил… Почему-то спросить захотелось.

Готанда перевел взгляд на стол и начал разглядывать собственные пальцы.

— Да нет, — возразил он. — Какие шутки? Вопрос очень важный. Нужно обдумать его как следует. Убил ли я Кики? Это стоит очень серьезно обмозговать…

Я посмотрел на него. Его губы улыбались, но глаза оставались серьёзными. Он не шутил.

— Зачем тебе убивать Кики? — спросил я у него.

— Зачем мне убивать Кики? Я не знаю, зачем. Зачем бы я стал убивать Кики, а?

— Эй, перестань, — рассмеялся я. — Ничего не понятно. Так ты убил Кики — или не убивал?

— Ну я же говорю, тут подумать надо. Убил я Кики или не убивал? — Готанда отхлебнул пива, поставил кружку и оперся щекой на руку. — Я не уверен. Понимаю, как это по-дурацки звучит. Но это правда. Нет у меня на этот счет никакой уверенности. Иногда мне кажется, что я ее задушил. Там, у себя дома — взял и задушил. Кажется мне. Иногда. Почему? С чего бы я в собственном доме оставался с нею наедине? Я ведь никогда этого не хотел! Ерунда какая-то. Ничего не помню, хоть режь. В общем, мы сидели с ней вдвоем у меня дома… А ее труп я увез на машине и похоронил. Где-то в горах. Но видишь ли, в чем дело. Я не уверен, что это было в реальности. Нет ощущения, что всё случилось на самом деле. Кажется, что было. А доказать не могу. Все время об этом думал. Бесполезно. Никак понять не могу. Самое важное проваливается в пустоту. Хоть бы улики какие-то оставались! Скажем, лопата. Если я труп закопал — значит, была лопата, верно? Найду лопату — пойму, что всё это правда. Только и здесь ерунда получается. В голове ошмётки какие-то, вроде воспоминаний… Будто я лопату купил в какой-то лавке для садоводов. Яму выкопал, труп схоронил. А лопату… Лопату, кажется, выкинул. Кажется, понимаешь? А в деталях ничего не помню, хоть убей. Ни где эта лавка была, ни куда лопату выкидывал. Никаких доказательств. И, самое главное: где же я труп закопал? Помню, что в горах, — и больше ничего. Словно лоскутки какого-то сна, картинки разорванные. Только начинаешь понимать что-нибудь, картинка тут же — раз! — и на другую меняется. Полный хаос. По порядку ничего отследить не удается. В памяти, казалось бы, что-то есть. Но настоящая ли это память? Или это я уже позже, по ситуации присочинил — и в таком виде запомнил? Что-то со мной не то происходит… Ерунда какая-то. С тех пор, как с женой разошелся — все только хуже и хуже. Устал я. И в душе безнадёга. Абсолютно безнадежная безнадёга…