Давний спор славян. Россия. Польша. Литва - Александр Широкорад

После утверждения Августа ІІІ на престоле Станислав Понятовский примкнул к „русской партии“, возглавляемой Фамилией. В 1732 г. у Станислава Понятовского родился сын, также названный Станиславом. Станислав Младший, будучи наполовину Понятовским, а наполовину Чарторыским, быстро делал карьеру и еще подростком получил чин литовского стольника.

Большую часть времени Станислав Младший проводил не в Польше, а в столице Саксонии Дрездене, при дворе короля Августа ІІІ. Там он приглянулся сэру Генбюри Вильямсу — английскому послу при саксонском дворе. В 1755 г. Вильямса назначили английским послом в Петербурге, и он взял с собой двадцатитрехлетнего Станислава.

Вот как польский историк Казимир Валишевский характеризует новую звезду, появившуюся на петербургском небосклоне: „У него было приятное лицо… он был gentilhomme в полном смысле этого слова, как его понимали в то время: образование его было разностороннее, привычки утонченные, воспитание космополитическое, с тонким налетом философии… Он олицетворял собой ту умственную культуру и светский лоск, к которым она [Екатерина II] одно время пристрастилась, благодаря чтению Вольтера и мадам де Севинье. Он путешествовал и принадлежал в Париже к высокому обществу, блеском и очарованием своим импонировавшему всей Европе, как и королевский престиж, на который еще никто не посягал в то время. Он как бы принес с собой непосредственную струю этой атмосферы и обладал как качествами, так и недостатками ее. Он умел вести искристый разговор о самых отвлеченных материях и искусно подойти к самым щекотливым темам. Он мастерски писал записочки и умел ловко ввернуть мадригал в банальный разговор. Он обладал искусством вовремя умилиться. Он был чувствителен. Он выставлял напоказ романтическое направление мыслей, при случае придавая ему героическую и смелую окраску и скрывая под цветами сухую и холодную натуру, невозмутимый эгоизм, даже неисчерпаемый запас цинизма“.[161]

Зная характер Елизаветы Петровны, Генбюри Вильяме не пропускал ни одного бала или маскарада, однако все его попытки получить какое-либо влияние на императрицу были тщетны. Как писал Валишевский, „…его искательство перед Елизаветой было ей, по-видимому, очень приятно, но политически оказалось совершенно бесплодным. Когда он пытался стать на твердую почву переговоров, государыня уклонилась. Он тщетно искал императрицу, но находил лишь очаровательную танцовщицу менуэта, а иногда и вакханку. Через несколько месяцев он пришел к убеждению, что с Елизаветой нельзя говорить серьезно, и стал оглядываться кругом. Разочаровавшись в настоящем, он подумал о будущем. Будущее — это молодой двор.

Но опять-таки он наткнулся на фигуру будущего императора и, обладая ясным взглядом людей своей расы, с первого же раза решил, что он и тут лишь потеряет время. Его взоры остановились наконец на Екатерине… Вильяме подметил знаменательные шаги в сторону великой княгини, подземные ходы, приводившие к ней. Он быстро решился. Осведомленный придворными слухами о любовных приключениях, в которых фигурировали красавец Салтыков и красавец Чернышев, сам довольно предприимчивый, Вильяме попытался было пойти по этим романическим следам.

Екатерина приняла его очень любезно, говорила с ним обо всем, даже о серьезных предметах, которые Елизавета отказывалась обсуждать, но она смотрела в другую сторону“.[162]И тут-то Вильяме вспомнил о Понятовском.

Супруга наследника престола Екатерина была почти на три года старше Понятовского и уже родила сына Павла (согласно наиболее распространенной версии — от Сергея Салтыкова). И она первая проявила инициативу в отношениях со Стасем. Причем великой княгине удалось, как говорится, и рыбку съесть, и на… колени к Понятовскому сесть. А вот „рыбку“ поставлял сэр Генбюри Вильяме. Общая стоимость всех „рыбок“ неизвестна. Сохранились лишь две расписки, подписанные великой княгиней, на общую сумму 50 тысяч рублей, помеченные 21 июля и 11 ноября 1756 г. И заем 21 июля был, очевидно, не первый, так как, испрашивая его, Екатерина писала банкиру Вильямса: „Мне тяжело опять обращаться к вам“.

Позже Понятовский напишет о предмете своей любви: „…она недавно лишь оправилась после первых родов и находилась в том фазисе красоты, который является наивысшей точкой ее для женщин, вообще наделенных ею. Брюнетка, она была ослепительной белизны; брови у нее были черные и очень длинные; нос греческий, рот, как бы зовущий поцелуи, удивительной красоты руки и ноги, тонкая талия, рост скорей высокий, походка чрезвычайно легкая и в то же время благородная, приятный тембр голоса и смех, такой же веселый, как и характер, позволявший ей с одинаковой легкостью переходить от самых шаловливых игр к таблице цифр, не пугавших ее ни своим содержанием, ни требуемым ими физическим трудом“.

Надо полагать, что в антрактах между „шаловливыми играми“ Стась и Като не переходили к игре в „крестики-нолики“ или „морской бой“. Таблица цифр — это цифровые коды, и цесаревна, как видим, сама собирала информацию и сама шифровала.

Сложные политические интриги заставили Вильямса в октябре 1757 г. покинуть Петербург, но Понятовский остался — и в Петербурге, и в постели цесаревны. Вскоре любовник потерял всякое чувство меры и в июле 1758 г. посещал по ночам Екатерину в Ораниенбаумском дворце, несмотря на то что в соседних покоях находился ее муж. Речь, разумеется, идет не о дворце Петра ІІІ, который тогда еще строился, а о старом Большом дворце, построенном еще А. Д. Меншиковым. Великий князь Петр Федорович в то время был всецело поглощен страстью к Елизавете Воронцовой и не обращал внимания на Екатерину, однако, озабоченный собственной безопасностью, приказал расставить вокруг дворца конный караул.

Рано утром Понятовский при выходе из дворца был схвачен конным пикетом и доставлен к наследнику престола. Понятовский был переодет и отказался назвать себя. Петр Федорович подумал, что на него готовилось покушение, и решил допросить незнакомца с пристрастием. В конце концов Станиславу пришлось во всем признаться. Если верить позднейшим „Запискам“ Понятовского, Петр расхохотался и сказал: „Не безумец ли ты, что ты до сих пор не доверился мне!“ Он, смеясь, объяснил, что и не думает ревновать, а меры предосторожности, принятые вокруг Ораниенбаумского дворца, были связаны с обеспечением безопасности его особы. Тут Понятовский вспомнил, что он дипломат, и стал рассыпаться в комплиментах по адресу военных диспозиций его высочества, искусность которых он испытал на своей шкуре. Хорошее настроение великого князя усилилось. „А теперь, — сказал он, — если мы друзья, здесь не хватает еще кого-то“. „С этими словами, — рассказывает Понятовский в „Записках“, — он идет в комнату своей жены, вытаскивает ее из постели, не дает ей времени одеть чулки и ботинки, позволяет только накинуть капот (robe de Batavia), без юбки, в этом виде приводит ее к нам и говорит ей, указывая на меня: „Вот он; надеюсь, что теперь мною довольны““.

Веселая компания пропьянствовала до четырех часов утра. „Пирушка возобновилась на следующий день, и в течение нескольких недель это изумительное супружество вчетвером было бесконечно счастливо“.[163]