Давний спор славян. Россия. Польша. Литва - Александр Широкорад

Некоторые читатели могут попытаться поймать автора на противоречии: только что он писал о панском гнете, а сейчас — о массовом бегстве крестьян в Речь Посполитую. На самом деле тут нет никакого противоречия. Во-первых, я никогда не говорил, что русские помещики — ангелы (вспомним ту же Салтычиху), а во-вторых, польские магнаты дифференцированно относились к своим старым хлопам и к беглым москалям. Был ли смысл богатому пану отправлять пахать беглых русских драгун? Куда выгоднее зачислить их в свою частную армию. Были и случаи, когда паны выдавали своих дочерей за беглых москалей и делали им „липовые“ дворянские грамоты. В приграничных с Россией землях поселились тысячи разбойников, совершавших рейды через кордон, а потом делившихся награбленным с панами. „Из тех беглых людей воры, которым поляки у себя пристани дают, собираясь партиями, приходят из-за границы в Россию и делают разбои, грабительства и смертные убийства, а потом обратно за границу уходят и с разграбленными пожитками дорываются тамо“.[157]

Оценивая в целом политику московских правителей на Западе, можно выделить две основные тенденции. Начиная с Ивана ІІІ и до Бориса Годунова господствовала тенденция объединения под властью Москвы всех русских земель, входивших в состав Киевского государства. Смута 1603–1618 гг. прервала этот процесс. Царь Михаил решил только вернуть земли, отнятые поляками во время Смуты, и то потерпел позорное поражение под Смоленском. Царь Алексей Михайлович очень долго заставлял себя просить вмешаться в малороссийские дела.

А вот Петр I забыл о русских землях в Речи Посполитой. В ходе Северной войны Польша находилась в таком плачевном состоянии, что для возвращения Правобережной Украины не потребовалось бы ни одного русского солдата, дело за несколько недель совершили бы казаки Левобережной Украины.

Петра обуяла мечта „ногою твердой встать“… в Германии. Ради этого он покровительствовал немецким баронам в Эстляндии,[158]ради этого организовал серию династических браков с правителями германских государств. Замечу, что все последующие цари, кроме Александра ІІІ, женились на немках.

Анну Иоанновну и Елизавету Петровну тоже германские дела занимали куда больше, чем дела Малой и Белой Руси. Не зря же Елизавета зимой 1758 г. приказала привести в русское подданство население Восточной Пруссии.

И лишь Екатерина II (1729–1796; г. пр. 1762–1796) поняла бесперспективность русского вмешательства в германские дела и обратила свои взоры к Польше. Екатерина отказалась за своего сына Павла от наследственных прав в Голштинии. Мудрая царица, будучи этнической немкой, постепенно стала очищать государственный аппарат от засилья немцев, заменяя их русскими, в крайнем случае англичанами, французами и представителями иных наций. Ни один из многочисленных германских родственников Екатерины не получил ответственной должности в России. Среди любовников Екатерины не было ни одного немца. Когда говорят о возбуждении национальной розни, то следует различать вражду ко всем представителям конкретной нации без разбора и вражду к национальной мафии, захватившей наиболее важные посты в государстве и ущемляющей интересы коренного населения. Анна Иоанновна была на сто процентов русской, но она покрывала немецкую мафию, зато за спиной немки Екатерины в Петербурге не существовало немецкой мафии, равно как и у корсиканца Наполеона отсутствовала в Париже корсиканская мафия,[159]а у грузина Джугашвили не было грузинской мафии.

Долг великих людей — правильно оценивать национальный вопрос. Джугашвили понял, что такое Грузия и что такое Россия, и в 33 года сменил грузинский псевдоним Коба на русский — Сталин. Наполине Буона Парте в 22 года понял разницу между Корсикой и Францией и стал Наполеоном Бонапартом. Анхальт-Цербстская принцесса в 15 лет осознала разницу между ее княжеством и Россией.

Но вернемся к ситуации в Польше. В конце 50-х гг. король Август ІІІ стал хворать, и польские магнаты начали думать о его преемнике. Естественно, что сам король мечтал передать трон сыну — курфюрсту Саксонскому. Во главе саксонской партии были премьер-министр Бриль и его зять, великий маршал коронный граф Мнишек, а также могущественный клан магнатов Потоцких.

Против них выступал клан князей Чарторыских.[160]Этот многочисленный клан в Польше стали называть Фамилией еще в 20–30-х гг. XVIII в. Чарторыские по польской версии происходили от сына великого князя Ольгерда Любарта, а по русской — от другого сына Ольгерда, черниговского князя Константина. Прозвище свое они получили от имения Чарторыск на реке Стырь на Волыни. Первые пять поколений Чарторыских были православными, но князь Юрий Иванович (по одним данным в 1622 г., подругам — в 1638-м) перешел в католичество.

Чарторыские предлагали осуществить ряд реформ в Польше, причем главной из них должен был стать переход всей полноты власти к Фамилии. Они утверждали, что новым королем должен быть только Пяст. Утверждение это было сплошной демагогией. Законные потомки королевской династии Пястов вымерли несколько столетий назад, а те же члены Фамилии никакого отношения к Пястам не имели. Однако в Петербурге делали вид, что не разбираются в польской генеалогии и называли Пястом любого лояльного к России магната. Между прочим, и матушка Екатерина II по женской линии происходила от Пястов. Ее дальний предок, германский князь Бернхард ІІІ, был женат на Юдите, дочери краковского князя Метко ІІІ Старого, умершего в 1202 г.

К Чарторыским примкнул и Станислав Понятовский (1676–1762) — мазовецкий воевода и краковский каштелян.

Понятовский, как и подавляющее большинство польских магнатов, не имел ни моральных принципов, ни политических убеждений, а действовал исключительно по соображениям собственной выгоды. Ради корысти он в начале века примкнул к королю Лещинскому и даже участвовал в Полтавском сражении — естественно, на стороне шведов. Затем Понятовский бежал вместе со шведским королем в Турцию, где они оба подстрекали султана к войне с Россией. Убедившись, что дело Лещинского проиграно, Понятовский поехал мириться с королем Августом П.

Последующей удачной карьере Понятовского способствовала его женитьба на дочери Казимира Чарторыского — литовского под-канцлера и виленского каштеляна. Сразу после смерти короля Августа II Стась попытался пролезть в короли. По сему поводу русский посол в Варшаве Левенвольде отписал в Петербург: „…избрание королем Станислава Понятовского опаснее для России, чем избрание Лещинского“.

Вскоре Понятовский сообразил, что королем ему не бывать, но удержаться от активной политической игры не смог, да и в придачу „поставил не на ту лошадь“. В итоге Понятовский оказался в осажденном русскими Данциге вместе со своим давним приятелем Лещинским.