Никто не знает Сашу - Константин Потапов

двор, и мальчик с девочкой, что и полгода назад играют на площадке, и объявление на подъезде, то ли пропал человек, то ли ваш компьютерный мастер, не разобрать. Тогда он написал ей – я тут случайно около твоего дома, может зайду? Он был готов получить отказ, уйти, со всем своим стыдом, лоханулся, облажался, плохой-плохой Саша, и соседний дом – плохой Саша, и улица – плохой Саша, и метро – Саша, и от этого себя-Саши никуда не деться, только и вправду в канал, но вдруг телефон сделал «бввв» и он выронил его от неожиданности, так, что экран вновь разбился и за тонкой сеткой трещин уже сложно было прочитать сообщение от Алины:

«хорошо. я не беременна, поздравляю. деньги оставь себе .»

Саша не успел вздохнуть – Ксюша ответила:

«привет. ну заходи.»

Он выждал под дверью пять минут. Как дыхание входит? Да плевать, как оно входит.

Домофон заворковал как электронный голубь.

Четыре этажа были счастьем, отчаяньем, праздником, а соседи сменили дверь, и опять кошкой несёт.

Выбил зелёненький глаз старому звонку, тот коротко всхлипнул, открыла:

«хорошо. я не беременна, поздравляю. деньги оставь себе .»

Саша не успел вздохнуть – Ксюша ответила:

«привет. ну заходи.»

Он выждал под дверью пять минут. Как дыхание входит? Да плевать, как оно входит.

Домофон заворковал как электронный голубь.

Четыре этажа были счастьем, отчаяньем, праздником, а соседи сменили дверь, и опять кошкой несёт.

Выбил зелёненький глаз старому звонку, тот коротко всхлипнул, открыла:

– Привет.

– Привет. – ответил я

17. Ксения Сафронова. Режиссёр, город Москва. Серьёзные причины быть вместе – последний список.

Когда он выходит на сцену, видно, как он волнуется и нервничает, и хочет со сцены сбежать. Как маленький ребёнок на первом утреннике. Хочется его обнять и сказать – всё будет хорошо, пой.

Это как на свадьбах, когда я их ещё снимала, в Поволжске. Когда просишь пару поцеловаться на камеру – поцелуй всегда постановочный, неловкий. И после этой неловкости, стоит убрать камеру – пара смеётся по-настоящему. И если удаётся заснять этот смех – он такой живой. Но когда я показывала паре два варианта, они всегда выбирали постановочный поцелуй.

Все делают эти свадьбы для кого-то. Маленькое провинциальное шоу для родственников. Все хотели пастеризованных роликов, как реклама хлопьев. Трейлер к несуществующему ромкому. А жизнь всегда обворожительнее.

Вот мать невесты аккуратно вынимает косточки из курицы и складывает на салфетку на столе, пытается остаться незамеченной. Вот жених нервно поправляет галстук весь вечер, подглядывая в камеру телефона. Вот отец невесты опускает её подружке руку чуть ниже талии – на границе отеческой заботы и откровенного домогательства. Мне так нравились эти нелепые и трогательные тайны. Я сохраняла исходники и монтировала из них своё кино. Вот один ролик – для молодожёнов – яркий, динамичный, мёртвый – под одну и ту же песню ненавистного Никель Бэка. Вот второй – живой, дышащий, с неожиданными склейками, внутрикадровым монтажом. С настоящими эмоциями. Где невеста наклеивает пластырь на свежую мозоль от босоножек, опираясь на локоть жениха. А тот задумчиво смотрит на свою тёщу вдалеке. Словно разглядывает неотвратимое будущее.

Именно тогда мне и пришла эта идея. Людей можно снимать настоящих. Получая в итоге драму, комедию, что угодно.

Но проблема, что Саша не хотел себя настоящего. Он хотел из себя трейлер.

Я помню, когда я показывала Горизонтовой отрывки из фильма о Саше, она спросила – а вам самой-то, Ксюш, нравятся его песни? Что я могла ответить. Я ответила честно. Нет. Время Саши прошло. Саша не умещался в свои песни. Я разлюбила Сашин талант. Я любила самого Сашу.

Я словно наблюдала за человеком, что бежит с чемоданом за поездом. И по скорости бегущего, я понимала, что человек не впрыгнет. Ни в свой вагон, ни даже в последний. Я наблюдала со стороны нелепую трагедию. Вот только один нюанс – главным героем был мой муж.

Почему-то вспоминается папа.

Мой папа писал детские стишки и странные сказки. А его никто не печатал. Несколько публикаций в журналах звучали скорее насмешкой. Но он чем-то очаровал мою маму, строгую корректора в местном журнале. Любовь – великое таинство. Папа был сказочником во всех смыслах. Моя мама отказала настырному коллеге-журналисту. Скромному инженеру-однокласснику. Соседу-партработнику. А алкоголику-сказочнику – нет. Сработал механизм выбора наихудшего. Уж если не принц на белом коне, то леший из соседней рощи. Любовь – великое таинство.

Я папиных сказок почти не помнила. Какие-то Драконья королевства, бобровые царства, страна голопузых чудиков. Помню ещё слово смешное «Кверхупип». Кто этот кверхупип, что за персонаж – убей, не помню. Но помню, каждый раз хохотала. Кверхупип, кверхупип, был весьма занятный тип.

Мама долго терпеть пьянство отца не смогла. Решила меня уберечь. Виделись с ним по выходным. Умер, когда мне было 14. А в 20 – я разбирала на его квартире пыльные ящики и папки, и наткнулась. Много-много разных. Написанных от руки. Карандашом, бледной ручкой. Самозабвенным синим почерком. Даже с трогательными иллюстрациями. Драконы, королевства, бобровые царства, голопузые чудики. Сказание о кверхупипе. Кверхупип, кверхупип, был весьма занятный тип.

И всё это оказалось таким посредственным. Банальным. Элементарно плохо написанным. Папа никогда не был хорошим писателем. Папа просто был чудиком. Кверхупипом. Он начал пить ещё при Союзе, потом его литература оказалась вообще никому не нужна. Тут-то он, наверное, понял, что дело было не в цензуре, а в нём. Этого его добило.

Так и с Сашей.

Но я готова никогда не говорить ему этого. Любовь – великое таинство.

Саша – любящий и добрый. Несмотря ни на что. В нём очень много света и этой любви. И я его люблю. И за этот свет. И просто так. Люблю. Мой личный кверхупип. Мой голопузый чудик. Эта главная причина. И не нужны никакие другие.

СМС. Вот я о нём думала, и он написал. Я отвечу ему. Отвечу.

18. Саша и Ксюша

– Привет.

– Привет. – ответил я.

Сели, как и тогда, только местами поменялись – она перечёркнута светом, у окна. Он у дверей. На холодильнике – несколько новых магнитов. Тот же след от кулака. Посуда новая, чайник. На столе – тест с одной полоской. Сама – в лёгком халатике, сонная, тёплая, чуть опухшая. Села, смотрит прямо.

– Ну?

Я сглотнул.

– Ты получила моё…? – спросил я.

– Да. Да я уже. – кивнула на тест, я кивнул в ответ.

Она покрутила чашку:

– Чай-кофе?