Нагие и мертвые - Норман Мейлер

Даллесон нервно потер лоб.

— С Хирном все в порядке, сэр. Правда, он слишком заносчив, но я выбью из него эту дурь.

Размышляя о происшедшем, Каммингс был немного разочарован.

Он несколько раз видел Хирна в офицерской столовой; выражение его лица было таким же непроницаемым, как и всегда. Маловероятно, чтобы Хирн когда-нибудь показал, о чем он думает, но все же…

Наказание потеряло силу, растворилось в будничных событиях. Генералу захотелось усилить унижение, которому он подверг Хирна. Воспоминание об их последней беседе теперь уже не давало ему такого глубокого удовлетворения. Каким-то чудом он позволил Хирну легко отделаться.

— Я думаю снова перевести его, — спокойно сказал Каммингс. — Как вы на это смотрите?

Даллесон был смущен. Он ничего не имел против откомандирования Хирна, предложение генерала вполне устраивало его, но все же казалось ему странным. Каммингс никогда ничего не рассказывал ему о Хирне, и Даллесон все еще предполагал, что Хирн — один из любимцев генерала. Он не мог понять, почему Каммингс советуется сейчас с ним, Даллесоном.

— Мне безразлично, — ответил наконец он.

— Надо действительно над этим подумать. Я сомневаюсь, чтобы из Хирна получился хороший штабной офицер.

«Если Даллесону Хирн безразличен, нет смысла держать его в отделении», — подумал Каммингс.

— Он середнячок, — осторожно бросил Даллесон.

— А в строевом подразделении? — спросил, тщательно взвешивая слова, Каммингс. — У вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, куда его перевести?

Даллесона охватило еще большее смущение. Вообще казалось странным, что генерал озабочен тем, куда послать лейтенанта.

— Во второй роте четыреста пятьдесят восьмого полка не хватает офицера, сэр. Донесения о действиях дозоров всегда подписывает сержант. И в шестой роте не хватает двух офицеров. Нужен офицер и в третьей роте четыреста пятьдесят девятого полка.

Ни одно из этих предложений Каммингсу не понравилось.

— А еще?

— Может быть, отправить его в разведывательный взвод штабной роты? Но там нет особой необходимости в офицере.

— Почему?

— Там взводный сержант — один из лучших в четыреста пятьдесят восьмом полку, сэр. Я собирался поговорить с вами о нем. Мне кажется, после завершения операции ему стоит присвоить офицерское звание. Его зовут Крофт. Он хороший солдат.

Каммингс задумался над тем, что в понятии Даллесона значило «хороший солдат». «Этот сержант, по-видимому, практически неграмотен, — размышлял он. — Обладает здравым смыслом, и нервы у него, наверное, совсем отсутствуют. — Каммингс снова почесал губу. — Если бы Хирн был в разведывательном взводе, я мог бы присматривать за ним».

— Хорошо, я об этом подумаю. Спешить некуда, — сказал он Даллесону.

Когда Даллесон ушел, Каммингс плюхнулся в кресло и, сидя неподвижно, долго размышлял.

«Как же все-таки быть с Хирном?» Желания Каммингса, обусловившие его приказ поднять окурок, не были удовлетворены, по крайней мере полностью. Кроме того, перед ним по-прежнему стоял мучительный вопрос о получении поддержки флота. Настроение Каммингса снова испортилось.

В ту же ночь Хирн в течение нескольких часов дежурил по оперативному отделению штаба дивизии. Боковые полы палатки были опущены, тамбур затемнен, углы тщательно закрыты, чтобы не нарушать светомаскировки. Как всегда, в палатке было довольно душно.

Хирн и дежурный писарь сидели в расстегнутых рубашках и дремали, стараясь, чтобы яркий свет переносных ламп Колмана не попадал в глаза. По их лицам струился пот.

Это было удобное время для размышлений, поскольку, за исключением приема ежечасных донесений по телефону об обстановке на фронте, делать было нечего. Столы стояли пустые, их окружали закрытые шторами доски для карт. Обстановка вызывала дремоту и навевала раздумья. Время от времени, как отдаленный гром, доносились звуки выстрелов — это артиллерия вела беспокоящий огонь по позициям противника.

Хирн потянулся и взглянул на часы.

— Когда ты сменяешься, Стейси?

— В два, лейтенант.

Хирн должен был дежурить до трех. Он вздохнул, приподнялся, вытянул руки и снова плюхнулся на стул. На коленях у него лежал журнал, но, быстро перелистав его, Хирн бросил журнал на стол.

Немного погодя он достал из нагрудного кармана письмо и начал медленно читать. Это было письмо от товарища по колледжу.

«Здесь, в Вашингтоне, можно встретить людей с самыми различными убеждениями. Реакционеры напуганы. Как бы им ни хотелось иного, они знают, что война превратилась в народную. В воздухе пахнет революцией. Это народное движение, и они прибегают ко всем испытанным средствам подавления, чтобы помешать ее развитию. После войны начнется охота за ведьмами, но она не принесет им успеха, естественное стремление людей к свободе нельзя заглушить. Ты даже не представляешь, как напуганы реакционеры. Это последний, решающий бой для них».

И дальше в таком же тоне. Хирн кончил читать письмо и пожал плечами. Бейли всегда был оптимистом, настоящим оптимистом.

«Но все это чепуха. Конечно, после войны будет охота за ведьмами, но не паническая охота. Как об этом сказал Каммингс? Энергия Америки стала кинетической, и движения вспять быть не может.

Каммингс ничего не боится. Наоборот, когда слушаешь его, становится страшно — настолько он спокоен и уверен. Правые готовы к борьбе. На этот раз они не испытывают никакого страха, не прислушиваются тревожно к неизбежным шагам истории. На этот раз они — оптимисты, они наступают. Этого Каммингс не говорил, но именно такая мысль сквозила во всех его доводах. Правые держат в руках колесо истории и после войны поведут энергичную политическую борьбу. Один мощный удар, одно крупное наступление — и колесо истории будет в их руках, останется за ними на этот век, а может быть, и на следующий.

Конечно, это не так просто, как нет вообще ничего простого, но тем не менее в Америке есть сильные люди, люди, воодушевленные своей идеей и достаточно деловые, уверенные в реальности своих мечтаний. И исполнители для этого есть подходящие — например, такие люди, как отец, которые действуют чисто инстинктивно, не заботясь о том, куда это приведет. Таких сильных людей найдется в Америке десяток, может быть, два десятка, причем они даже не будут связаны друг с другом и не все будут руководствоваться одинаковыми мотивами.

Но дело не в этом. Можно убить этот десяток людей, но на их место придут другие десять, потом еще десять и так далее. Из глубин и перекрестков истории встает прообраз человека двадцатого века, человека, способного играть роль руководителя, способного добиться того, чтобы жизнь в страхе была… нормальным положением.

Техника обогнала в своем развитии психологию. Большинство людей должно быть рабами машины, а это ведь не такое дело, на которое они пойдут с радостью».