Прошлое - Алан Паулс

На следующий день она идет в банк. Служащий протягивает ей какое-то письмо, но она выглядит разочарованной; похоже, она ждала чего-то другого, скорее всего — денежного перевода. Служащий качает головой и говорит, что ближайшее поступление денег ожидается через две недели. Вернувшись домой, Адель отрывает половинку листа бумаги и пишет на этом клочке: «Дорогие родители. Я уехала от вас без предупреждения для того, чтобы избежать лишних споров и ссор, которые порой вспыхивают в нашей семье по малейшему поводу. Если лейтенант Пинсон откажется ехать туда, куда его посылают по службе, его карьере придет конец. Я же не могу бросить его в трудную минуту. Как вы прекрасно знаете, я люблю его, а он меня. Мы намерены пожениться. Разумеется, я не сделаю ничего без вашего согласия и поэтому жду от вас скорейшего ответа. С глубокой любовью, ваша Адель. P. S. Отец, вы задолжали мне мое денежное содержание за май и июнь. Сколько мне известно, часть денег переведена в североамериканское отделение Британского банка, но вынуждена сообщить, что мне понадобится вся сумма — жизнь в Галифаксе очень дорогая».

В ожидании ответа Адель убивает время, гуляя по городской набережной. Как-то раз она случайно натыкается на английского офицера, проходит мимо него, затем разворачивается и бежит за ним. Настигнув его, она прикасается к его плечу, и… Офицер останавливается и с удивлением смотрит на незнакомую ему женщину. Адель опускает взгляд и уходит в смущении. После этого случая она запирается в своей комнате и продолжает писать. Мы должны воспринимать все пустяки, которые происходят с нами в жизни, пишет она в дневнике, как нечто чрезвычайно важное. Я прекрасно понимаю, что моральные сражения выигрываются в одиночку. Сейчас, находясь в тысячах миль от моей семьи, я вижу жизнь не так, как раньше. Ничего. Я смогу преодолеть все трудности — и сделаю это сама. Сама всему научусь, сама все постигну. Вот только для того, чтобы любить, мне нужен он.

На этом месте София задрожала, словно ее било электрическими разрядами, и расплакалась. Плакала она долго, почти до конца фильма, причем совершенно беззвучно. На тот момент их знакомства это был рекорд беспрерывных рыданий — минут сорок кряду, начиная с эпизода, в котором Адель шепотом читает несколько фраз из своего дневника, и вплоть до выхода из кинотеатра и возвращения с проспекта Кабильдо на Барранкас де Бельграно; справиться Софии с ее состоянием помогли не успокаивающие слова Римини, а цыгане. Они появились, как всегда, неожиданно и насели на юную парочку со всех сторон; в какой-то момент — Римини и сам не понял, как так получилось, — он оказался в стороне от Софии, на расстоянии нескольких шагов; у него на руке уже повисла цыганка, жаждавшая предсказать ему любое будущее, какое он только пожелает; несколько цыганят тем временем чуть не оседлали Софию, которая уже машинально потянулась в карман за мелочью, а возможно, и за кошельком. Словно очнувшись, Римини оттолкнул гадалку и бросился вызволять Софию из плена. Схватив ее за руку, он потащил ее за собой, прочь с площади перед кинотеатром, в сторону дома. Пробежка привела обоих в чувство, и, когда настало время прощаться у подъезда Софии, слезы на ее щеках успели высохнуть, а на губах вновь играла улыбка.

Выслушав этот рассказ Римини, София пожала плечами и заявила, что не согласна с такой трактовкой. Она-то, конечно, могла проплакать и сорок минут, и час, и даже больше; эта способность облегчать душу через слезы сохранилась у нее на всю жизнь. Помнила она и поход в кино, и то, что фильм был действительно посвящен Адели Г., и проспект Кабильдо еще до реконструкции, и требование билетера предъявить документы, и даже цыган на площади. Вот только почему-то ей казалось, что Римини неправильно расположил все эти детали по оси времени, и вообще она была уверена, что все это случилось с нею и с кем-то другим, не с Римини. Фотография не казалась ей убедительным доводом: лица на ней получились действительно размытыми. Софию еще можно было узнать, но вот относительно спутника — София полагала, что поход в кино, который Римини был склонен считать их первым совместным выходом, на самом деле был ее свиданием с одним из предыдущих кандидатов на ее сердце, Моасиром. Это был очень колоритный персонаж — сын одного бразильского дипломата, младше нее, но гораздо просвещеннее в сердечных делах. Его жизненный опыт, накопленный к каким-то тринадцати годам, мог быть предметом жгучей зависти любого парня даже более старшего возраста: Монасир успел полетать на самолете, побывать на паре-тройке рок-фестивалей и покрутить несколько вполне взрослых романов (включавших даже секс); кроме того, он на себе испытал, что такое самые разные наркотики, его мать была красавицей и алкоголичкой, а сам он числился дальним родственником ни много ни мало основателя босановы. София была уверена, что фотография запечатлела их в тот момент, когда юный ухажер настойчиво объяснял ей все прелести свободной любви, практиковавшейся, по его клятвенным заверениям, в среде подчиненных его отца, а также бесчисленных шоферов и служанок, крутившихся в их роскошном доме. Более того — и такое несовпадение уже не лезло ни в какие ворота, — София заявила, что скамейка, на которой они были засняты, стояла вовсе не на Кабильдо, а на площади за кинотеатром, той самой, на которой Римини еще в детстве, по его собственному признанию, только-только научившись кататься на велосипеде, врезался на полной скорости в шест, на котором гордо развевался аргентинский флаг.

К общему мнению они в тот вечер так и не пришли. Впрочем, это расхождение ничуть не обеспокоило ни Римини, ни Софию. Они словно перешли на тот уровень общения, где подобные пустяки уже не могут омрачить отношения между людьми. Более того, София, немного подумав, пришла к выводу, что сам факт подобного разговора, а уж тем более спора, является своего рода победой: история, которую вспомнил или пусть даже придумал Римини, навертев целый сюжет вокруг старой и размытой фотографии, неопровержимо свидетельствовала о приближении его полного выздоровления. Римини не только вернулся к ней — он вернулся для того, чтобы начать вспоминать. Никогда раньше прошлое его не интересовало; Римини был твердо убежден, что жить и выживать можно, лишь основываясь на способности человеческой психики к забвению. Избавление от эмоциональной нагрузки, связанной с былыми переживаниями, всегда помогало ему справляться с текущими неприятностями и грядущими невзгодами. Это возрождение, нет, даже воскрешение способности вспоминать стало главным успехом Софии, главным ее достижением, не сравнимым по своей значимости даже с самим фактом возвращения Римини в ее жизнь. Физическое присутствие Римини в ее доме, в постели и даже в «Адели Г.», везде, где его появление мгновенно заполнило все пустые места, словно дожидавшиеся этого прекрасного момента, — все это, по твердому убеждению Софии, было несопоставимо с главным событием. Именно в тот день, когда Римини предложил ей свое толкование какого-то мутного, почти забытого и не самого значимого для них обоих снимка, София осознала, что он действительно к ней вернулся. Память, воспоминания — вот что было единственной гарантией подлинного воссоединения их душ и возрождения их любви.

Непосредственно на собрания клуба Римини не приглашали. Однако ему не возбранялось появляться в помещении, где проходили эти встречи, — хотя бы для того, чтобы подать дамам кофе, сообщить о том, что кому-то из них звонят по телефону, сопроводить вновь прибывшую участницу на совещание или, например, поднести Софии чековую книжку и ручку, чтобы она оставила на бумажке с указанной суммой свою подпись. Римини смог составить из обрывочных фрагментов дискуссий представление о том, какая тема занимала в этих дискуссиях центральное место. Речь шла о проблеме возвращения мужчины. Поначалу Римини казалось, что обсуждается всего лишь соотношение цели и средств; но чем чаще он появлялся в помещении, где шел разговор, и чем неожиданнее его появление было для женщин, тем чаще он слышал такие выражения, как «архив воспоминаний», «сокровищница памяти», «капитал общих знаний» и «управление прошлым»; более того, однажды София произнесла при нем выражение, в котором, как выяснилось, и была заключена суть ее новаторского метода. В соответствии с концепцией, разработанной Софией, мужчинам следовало прививать память и выращивать ее в них всеми доступными способами. Все остальное отходило на второй план: соблазнение, технические приемы завоевания и отвоевывания, сексуальная привлекательность, эмоциональная мимикрия, шантаж — все это было эфемерным, не самодостаточным и неэффективным, что подтверждалось бесчисленными примерами из жизни женщин, посещавших собрания клуба «Адель Г.» Уж кто-кто, а они знали, что такое ложное возвращение, но понятия не имели о том, как с ним бороться. Мужчины, бросившие их, когда-то, через несколько дней, месяцев или лет, возвращались, движимые разнообразными, но легко поддающимися классификации причинами — раскаянием, надеждой на понимание и утешение, желанием, стремлением обрести покой и чувство единения; любому из них гостеприимно раскрывались двери и объятья. Проходили дни, месяцы, иногда годы — и эти же самые мужчины вновь испарялись, пуская по ветру весь инвестированный в них эмоциональный и душевный капитал, оставляя после себя пустыню с пересохшим колодцем, из которого они еще недавно с таким удовольствием черпали животворящую воду. Ни один из традиционных методов удержания вернувшегося мужчины не мог считаться эффективным и в силу этого не мог быть рекомендован. «Заставить мужчину вспоминать, а если ему отшибло память — восстановить ее любой ценой», — диктовала София на открытии бара собравшимся журналистам. На этот торжественный вечер дамы даже взяли напрокат проектор, с помощью которого огромное бледное лицо Адели Г. отображалось на всех стенах помещения, что, следует признать, производило сильное впечатление. В отдельных случаях, как это было, например, с Римини, от женщины требовалось лишь оживить уже заложенную в мужчине способность вспоминать и помнить; вовремя извлеченные из глубин подсознания образы, связанные с прошлым, несомненно, должны будут трансплантировать былую любовь в новые обстоятельства; гораздо сложнее обстояло дело с мужчинами, в которых от природы отсутствовала способность помнить что бы то ни было, что связано с личной жизнью вообще и с той или иной женщиной в частности. С такими особями — а иначе их София не называла — нужно было работать долго и основательно. Первым и, пожалуй, самым ответственным этапом была прививка памяти, пересадка этой нежной ткани, взятой из собственной души и помещенной во враждебную, отторгающую ее среду мужской психики. Говоря о дальнейшей работе с прооперированным мужчиной, София полностью переходила на терминологию, которой обычно пользуются авторы популярных статей для садоводов и огородников: «пересадки», «прививки», «подкормки» и «удобрение» слышались буквально через слово. Судя по всему, немалую роль в этом процессе играли всякого рода инсектициды и другие средства защиты нежного ростка воспоминаний от вредителей. В конце концов, говорила София, продолжая параллель с ботаникой и сельским хозяйством, воспоминание о любви и есть тот стебель, на котором со временем вырастет зеленый листок и, более того, цветок новой любви. Ну а если все сложится так, как и было задумано, то это растение даст начало новой экосистеме, новому маленькому миру, в котором оно сможет преспокойно исполнить свое главное предназначение — дать плоды великой любви. Мужчина, даже самый ветреный, отчаянный бабник, ненасытный фавн, — это всего лишь трудный, но вполне реальный объект для обработки методом активизации воспоминаний. Успех в таком случае, конечно, не гарантирован, но — весьма вероятен; другое дело мужчина, лишенный памяти, — такой кандидат был, с точки зрения Софии, абсолютно бесперспективным и представлял собой идеальный объект для бессмысленной траты времени и душевных сил. Мужчине, который любит и при этом забывает, следует предпочесть того, который ненавидит, но помнит, ибо первый рано или поздно разлюбит, забудет и исчезнет, а второй как минимум будет настаивать на своем присутствии, чтобы выразить свою ненависть, а как максимум — вполне возможно, рано или поздно попадет в расставленные сети любви.