12. Битва стрелка Шарпа. 13. Рота стрелка Шарпа (сборник) - Бернард Корнуэлл

Захлюпала грязь.

Шарп с дурной от похмелья головой стоял вместе с ротой легкой пехоты. Желтое лицо Хейксвилла не выражало ничего, под белым шрамом на шее сержанта пульсировала жилка. Дэниел Хэгмен, старый стрелок, подошел к Шарпу перед построением и сказал, что рота бунтует. Это было преувеличение, но Шарп видел, что солдаты унылы, злы и, главное, потрясены. Единственное, что радовало: Уиндем уменьшил число плетей до шестидесяти. Майор Хоган побывал у полковника и, хотя не смог убедить того в невиновности Харпера, произвел впечатление, перечислив сержантские заслуги.

Батальон ждал под проливным дождем, злой и замерзший.

– Батальон! Смирно!

Снова захлюпала грязь, и появился Харпер в сопровождении двоих часовых. Ирландец был обнажен по пояс, так что все видели мощные мускулы на руках и груди. Он шел беспечно, не обращая внимания на грязь и дождь, и, проходя, улыбнулся своей роте. Казалось, экзекуция касается его меньше всех.

Его привязали к треугольнику за запястья, заставили раздвинуть ноги, привязали их к основанию, затем сержант вставил Харперу в рот сложенный кусок кожи, чтобы от боли не откусил себе язык. Батальонный врач, больной человек с вечным насморком, наскоро оглядел спину Харпера. Очевидно, сержант оказался здоров. Поверх почек закрепили полоску кожи, доктор с расстроенным видом кивнул Коллету, майор что-то сказал Уиндему, полковник кивнул.

Барабанные палочки ударили в промокшие барабаны.

– Раз!

Шарпа пороли на деревенской площади в Индии. Привязывали к колесу, не к треугольнику, но он и сейчас помнил первое прикосновение кожаной плетки, когда спина непроизвольно изгибается, а зубы стискивают кляп, и свое удивление: совсем не так больно. Он почти привык к ударам, потерял страх и огорчился, когда доктор остановил порку, чтобы проверить, выдержит ли он остальные удары. Потом начало темнеть в глазах. По-настоящему больно ему стало, когда плети порвали кожу и попеременные удары, с двух сторон, стали рассекать мясо. Батальон увидел, как блеснула белая кость и кровь заструилась на деревенскую пыль.

Господи! Как же было больно!

Южный Эссекский смотрел молча. Барабаны обмякли от дождя, они звучали чуть слышно, словно на похоронах. Набрякшие кровью плети звонко хлестали по спине, сержант выкрикивал счет, в отдалении бухали французские пушки.

Барабанщики остановились. Врач подошел к Харперу, чихнул, кивнул сержанту.

– Двадцать пять!

Дождь смывал кровь.

– Двадцать шесть!

Шарп взглянул на Хейксвилла. Торжествует ли тот? Сказать было невозможно. Желтое лицо судорожно подергивалось.

– Двадцать семь!

Харпер повернулся к роте. За все время экзекуции он не дрогнул ни единым мускулом. Выплюнул кожаный кляп, ухмыльнулся.

– Двадцать восемь! Сильнее!

Барабанщики лупили что есть мочи. Харпер улыбался все шире.

– Стой! – Коллет двинул лошадь вперед. – Вставить кляп!

Кусок кожи затолкали Харперу в рот, но тот снова выплюнул, а потом улыбался до конца порки. Со стороны роты легкой пехоты донесся одобрительный гул, почти смех – солдаты заметили, что Харпер весело говорит с барабанщиками. Он смеется над экзекуцией! Шарп знал, что Харперу больно и что гордость не позволит ирландцу это показать; гордость требует держаться как ни в чем не бывало.

Экзекуция закончилась, превращенная почти в комедию невероятным мужеством Харпера.

– Освободите его!

Шарп видел, как солдаты валились на землю после каких-то двух дюжин ударов, но Харпер шагнул из разрезанных пут все с той же ухмылкой и только потер запястья. Доктор что-то спросил, ирландец рассмеялся, отказался от простыни, которую хотели накинуть на его окровавленную спину, и обернулся к часовым.

– Рядовой Харпер! – Уиндем выехал вперед.

– Сэр? – Голос Харпера звучал почти вызывающе.

– Вы молодчина. Вот. – Уиндем бросил ольстерцу золотую монету.

Какую-то долю секунды казалось, что Харпер позволит ей упасть в грязь; потом мощная рука поймала монетку и бывший сержант наградил полковника широкой заразительной улыбкой:

– Спасибо, сэр.

Батальон облегченно выдохнул. Уиндем, видимо, во время экзекуции понял, что порет одного из батальонных любимцев. Солдаты были настроены враждебно, на удивление враждебно. Обычно солдаты не против порки, с чего бы? Если наказывают заслуженно, батальон строится и смотрит. Однако солдаты остро чувствуют несправедливость, и Шарп, глядя на Уиндема, понял, что полковник уловил общее возмущение. Он допустил ошибку, которую нельзя признать или исправить, если не будут получены новые улики, однако с монетой он хорошо придумал. Уиндем, хоть и прикидывается незатейливым сельским сквайром, человек умный.

А Хейксвилл – хитрый. Сержант так ни разу и не изменился в лице. Он торжествовал. Харпер повержен, разжалован, и рота у Хейксвилла в кармане. Ему недоставало одного – нанести удар Шарпу, и по разговорам в роте сержант знал, где это можно сделать: в доме за собором, с двумя апельсиновыми деревьями перед входом.

Шарп нашел Харпера под навесом. Две солдатские жены втирали ирландцу в спину жир и перевязывали раны.

– Ну как?

Харпер ухмыльнулся:

– Зверски болит, сэр. Больше бы я не выдержал. – Он показал золотую гинею. – Чего с ней сделать?

– Потратить.

– Нет. – Харпер смотрел мимо Шарпа на море грязи, по которому хлестали серые дождевые шквалы. – Я приберегу ее, сэр, пока не убью мерзавца.

– Или пока я не убью?

– Пока кто-нибудь из нас его не убьет, сэр. Главное, побыстрее. Пока мы не снялись с этого места.

«Если мы вообще когда-нибудь уйдем из-под Бадахоса», – подумал Шарп.

В тот же день он с отрядом солдат побывал восточнее, у португальской границы. Они нашли драгоценные понтоны в реке, на мелководье, и, раздевшись догола, вручную подтащили огромные плоты к берегу, откуда их можно было тянуть волами. Осада увязала в грязи, дожде и тоске. Бадахос высился, словно гора посреди океана. Дождь затопил поля на юге, востоке и севере, а ветер по-прежнему завывал, по-прежнему гнал дождевые тучи, и, хотя пришло время подналечь, работа не двигалась. Траншеи были затоплены, их борта рушились; когда пробовали огораживать турами, вода вымывала из корзин землю, превращала ее в жидкую грязь, которая заливалась в пустые, бесполезные орудийные гнезда.

Все было в грязи. Фургоны, боеприпасы, фураж, провиант, мундиры, оружие и люди. Грязный лагерь словно застыл в неподвижности, только медленно хлопала на ветру мокрая холстина. Лихорадка косила солдат быстрее вражеских пушек. Время, которое французы надеялись выиграть атакой на параллель, подарила им непогода. Дух падал.

Хуже всего был первый понедельник осады. Дождь шел уже неделю; стемнело, но солдаты не могли даже развести костры. Повсюду было мокро и холодно. Рядовой валлийского полка, фузилер, сошел с ума. Ночью послышались крики, душераздирающий визг – это он закалывал жену штыком; сотни людей метались в потемках, думая, что напали французы, а валлиец бегал по лагерю и бил штыком направо и налево. Солдат кричал, что мертвые