Однажды на краю времени - Майкл Суэнвик

С неба упал черный стриж и уселся на руль. Маленькая птичка с круглой головой и коротким клювом, с длинными заостренными крыльями. Ее глаза блестели, словно две звезды.

– Привет! – сказала птица.

– Привет, будь оно все проклято, – проворчал Ворон. – Есть успехи?

– Лорд Талиесин сделал, как ты просил, напитав временные линии песнями. В Лондоне, Нэшвилле и Азул-Тлоне превозносят ее красоту и верность в любви. Ее восхваляют в сотне образов и под тысячей имен. И в ведьминских избушках эпохи мамонтов, и на виртуальных просторах Эм-ти-ви поют славу леди Энн и той любви, за которую она с радостью заплатила всеми благами жизни.

Однако дверь так и не открывалась.

– Это не то, о чем я просил, бестолочь. Это точно сработает?

– Возможно. – Птица наклонила голову. – Может быть, нет. Мне велели предостеречь тебя: даже если все получится, вы будете встречаться лишь изредка. Архетипы не путешествуют парами. Если дело выгорит, ваши встречи будут подобны солнечным затмениям: простые, ошеломительные, редкие и краткие.

– Да-да.

Птица колебалась; если бы о птице можно было сказать, что она выглядит смущенной, то сейчас эта птица выглядела странным образом смущенной.

– Еще мне сказали, у тебя есть кое-что для меня.

Ворон, не глядя, открыл кофр и покопался внутри. Вынул за шнурок деревянную коробочку в форме сердца.

– Вот.

Разразившись неземной трелью, черный стриж вцепился в шнурок коготками и, прошуршав крыльями, взмыл в поднебесье. Ворон не стал смотреть ему вслед. Он ждал.

Он ждал до тех пор, пока не решил, что дверь никогда не откроется. После чего подождал еще.

Дверь открылась.

И вышла она, в потертых джинсах, в черном топике под кожаной летной курткой, затягиваясь ментоловым «Кентом». Она была прекрасна, словно утро, и реальна, словно гвоздь. Тротуар съежился под ее высокими каблуками.

– Привет, детка, – будничным тоном произнес Ворон. – Я достал для тебя коляску. Помнишь, ты хотела? С бархатной обивкой и со всем прочим.

– Ненавижу этот рев, – сказала Энни, усаживаясь у него за спиной и обнимая с такой силой, что захрустели ребра.

Он завел «харлей», и они с шумом ворвались в поток машин. Ворон разогнался и вздернул мотоцикл на заднее колесо. Они уезжали прочь по дороге, которая ведет куда угодно и никуда, в прошлое и в будущее, в Токио и в Шорт-Памп, в бесконечность и в магазин на углу. И Энни смеялась, ничего не боясь, а Ворон летел, похожий на черный флаг.

Пес выглядел так, словно только что сошел с картинки из детской книжки. Наверное, чтобы он смог ходить прямо, было произведено не меньше ста операций. Форму тазовых костей, разумеется, полностью изменили. Чтобы переделать одну лишь заднюю лапу, понадобилось не менее десятка изменений. К тому же у пса были весьма искусно сделанные колени.

Не говоря уже о всяких неврологических усовершенствованиях.

Но что больше всего восхитило Дарджера, так это костюм. Он сидел превосходно, сзади был разрез для хвоста, и опять же потребовалась, наверное, сотня переделок, благодаря которым костюм выглядел на собаке совершенно естественно.

– У вас отличный портной, – заметил Дарджер.

Пес переложил трость из одной лапы в другую, чтобы обменяться с Дарджером рукопожатием, и совершенно непринужденно ответил:

– Это довольно банальное наблюдение, сэр.

– Вы из Штатов? – Не менее банальное замечание, если учесть, что они находились на пристани, а шхуна «Мечта янки» поднялась по Темзе с утренним приливом: Дарджер видел ее паруса, проплывшие над крышами домов. – Уже нашли себе пристанище?

– И да, и нет. Не можете ли вы порекомендовать мне какую-нибудь приличную таверну?

– В этом нет нужды. Я буду счастлив предложить вам на несколько дней свой кров. – И, понизив голос, Дарджер добавил: – У меня к вам деловое предложение.

– Тогда обопритесь о мою руку, сэр, и я с готовностью последую за вами.

Пса звали сэр Блэкторп Равенскэрн де Плас Прешез, но он сказал с некоторой самоиронией: «Зовите меня сэр Плас», – и с тех пор стал «Сэрпласом».

Как Дарджер подозревал с самого начала и в чем убедился при разговоре, Сэрплас был мошенником – больше, чем просто плутом, но до головореза недотягивал. Словом, пес пришелся Дарджеру по душе.

После того как они выпили в баре, Дарджер продемонстрировал шкатулку и объяснил свой план. Сэрплас осторожно коснулся замысловатой резьбы на поверхности сделанного из тикового дерева ящичка и убрал лапу.

– Вы нарисовали интереснейшую схему, маэстро Дарджер…

– Пожалуйста, зовите меня Обри.

– Хорошо, Обри. Но здесь есть деликатная проблема. Как мы поделим… гм… трофеи этого рискованного предприятия? Мне не хочется упоминать об этом, но очень часто многообещающее сотрудничество терпит крах именно из-за подобных мелочей.

Дарджер открутил крышку солонки и высыпал содержимое на стол. Кончиком кинжала провел четкую линию посредине.

– Я делю – вы выбираете. Или наоборот, если вам так больше нравится. При всем своекорыстии вам не найти между ними различия ни на крупинку.

– Отлично! – воскликнул Сэрплас и, бросив щепотку соли в пиво, выпил за заключенный договор.

Когда они отправились в Букингемский Лабиринт, шел дождь. Дарджер из окна экипажа изучал мелькающие однообразные улицы и мрачные дома.

– Старый скучный Лондон! История мельничным колесом не раз прошлась по твоему лицу.

– Тем не менее, – напомнил ему Сэрплас, – он должен принести нам богатство. Взгляните на Лабиринт с его вздымающимися вверх башнями и яркими витринами магазинов внизу, домами, которые, словно хрустальная гора, поднимаются над морем полуразвалившихся деревянных домиков… и успокойтесь.

– Хороший совет, – согласился Дарджер, – но он не может утешить любителя городов и излечить его сердце.

– Тьфу! – плюнул Сэрплас и более не произнес ни слова за всю дорогу.

У ворот Букингемского Лабиринта сержант-связник выступил вперед, как только они вышли из экипажа. Он моргнул при виде Сэрпласа, но сумел произнести:

– Ваши бумаги?

Сэрплас протянул ему свой паспорт и бумаги, над которыми Дарджер корпел все утро, и небрежно махнул лапой:

– Этот аутист[34]со мной.

Сержант коротко взглянул на Дарджера и тут же забыл о нем. У Дарджера был дар, бесценный при его профессии: он мог состроить настолько неопределенное выражение лица, что, как только собеседник отворачивался, лицо мгновенно исчезало из его памяти.