Сын - Филипп Майер

Я не мог избавиться от чувства, что переступил черту, за которой нет дороги обратно. А может, я пересек ее много лет назад, а может, ее вообще никогда не существовало. Все, что ты получаешь, принадлежало другим людям. Какие бы узы ни связывали меня, они перерезаны.

– Хорош ссать, – радовался жизни Шоуолтер. – Взойдет солнце, они разглядят свою добычу и смогут думать только о том, чтоб забрать все и смыться как можно скорее. Они напрочь забудут о нас!

– Возможно, ты и прав, – не стал я спорить.

Буск ехал далеко впереди. С того момента как мы похоронили ребят, он со мной не разговаривал.

У подножия горы мы разделились, я пообещал парням разыскать их в Калифорнии, когда война закончится. С Ниггерами Богатых Людей было покончено прямо сейчас. Я сказал на прощанье несколько слов, чтоб они по моему лицу ни о чем не догадались.

Вдалеке послышались выстрелы: чероки кончали своих раненых. Я проводил взглядом Буска и Шоуолтера, а потом снял подковы со своего коня, объехал еще разок подножие горы, меняя направление на каждом скальном выступе и после каждого ручейка. Буск и Шоуолтер наверняка не станут заботиться о своих следах. Я надеялся, что индейцы их не догонят, но это было маловероятно, люди вокруг меня долго не живут, чероки обязательно их поймают; их, но не меня, и в этом я тоже был уверен.

Спустя месяц я вернулся в Остин. Война кончилась еще весной.

Нет, она точно шлюха или лесбиянка. Мужик в женском теле; загляни под юбку – и увидишь член. Лгунья, интриганка, холодное сердце и сухая пизда, да просто потаскуха. Впрочем, она не принимала это на свой счет. Пустые слова.

Быть мужчиной означает жизнь без правил. Можно в церкви говорить одно, а в баре – другое, и все будет правдой. Можно быть прекрасным мужем и отцом, добрым христианином и при этом трахать каждую секретаршу, официантку и проститутку, которая на глаза попадется. У них есть такой специальный сигнальный код: подмигнуть, кивнуть – я имел эту девицу, или няню, или стюардессу, эту горничную или инструкторшу по верховой езде. Но малейший намек, что она далеко не девственница (у нее, в конце концов, трое детей), означает пожизненное проклятие, позорное пятно, алую «А»[133].

Не то чтобы она жаловалась, просто не уставала удивляться: то, чем гордятся мужчины, – потребность быть лучшим во всем, быть значительной фигурой – считается пороком для нее. Пока Хэнк был жив, такого вопроса не возникало. Вероятно, они полагали ее амбиции продолжением его и не возражали, чтобы женщина вела дела, только под контролем мужчины.

Но какое ей дело? Большинство мужчин нагоняют тоску, ей вообще скучно с людьми; пятнадцать лет она наблюдала, как развивается и меняется Хэнк, и не уставала удивляться. Она не намерена пожертвовать свободой ради чего-то менее значительного. В первые годы после смерти Хэнка она переспала с несколькими мужчинами, из них женат был только один, но чувства ее либо постепенно угасали, либо внезапно пропадали; все они – не Хэнк и не могли быть Хэнком. Ночами, когда оставались силы, она тянулась к вибратору, а потом засыпала.

Да, она завидовала. Да, это двойные стандарты. Мужчина может иметь любовниц, спать с каждой чирлидершей из «Далласских Ковбоев»… быть свободным, поступать как захочется, дело даже не в свободе, а в том, чтобы тебя хотели. Неважно, стар ты, или толст, или уродлив, – ты все равно желанен. Она не могла думать об этом иначе как о глобальной неудаче, будто жизнь ее протекала в тюрьме, будто она тащилась по узкому коридору, глядя, как остальные весело, вприпрыжку несутся мимо, подобно детям или собакам, нарушая правила, бегая кругами, шныряя туда-сюда.

Она не ханжа. Она использовала мужчин для секса или по крайней мере пыталась, хотя ни разу не смогла получить полноценного удовольствия. Даже мужчинам не нравилось, когда с ними так обращались, чем бы они потом ни хвастались приятелям. Ты использовала меня, как вибратор, сказал ей как-то один. Они были чуткими созданиями или чудовищами, они могли быть кем пожелают.

И все же они начали признавать ее. Постарели, разбогатели – бог весть почему, но они начали относиться к ней, как к женщине с обложки «Тайм», женщине, которую вы знаете давным-давно, еще с тех пор, когда она была красоткой, пожирательницей мужчин. Она, конечно, никогда не была сердцеедкой, но даже в пятьдесят выглядела превосходно. А это не входило в соглашение. Соглашение предполагало, что она должна превратиться в жирную развалину, как и все они, хотя их не беспокоила собственная старость и тучность.

Лучо Хайнс пригласил ее на охоту, и она не задумываясь отшила его. Это же именно Лучо, а не Клейтон Уильямс придумал «охоту на медовые горшочки»: дюжина проституток устраивалась в ветвях деревьев с одеялом и бутылкой шампанского – как егерь рассаживает фазанов на ветках для охотников, – а Лучо с приятелями должны были их отыскать.

Она рассказала Теду о приглашении.

– Не думаю, что они замышляют насиловать тебя, – хмыкнул он. – Для этого у них есть девочки помоложе.

– Секс мог бы стать интересной новинкой в жизни, – заметила она.

Он скорчил гримасу и уткнулся в свой журнал:

– Чуть позже я бы не возражал.

– Роскошный шанс.

– Знаешь, если тебя всерьез интересует мое мнение, я считаю, что это очень плохая идея. Они найдут способ унизить тебя, или это случится само собой, потому что они безмозглы и просто не в состоянии понять, чего ты на самом деле хочешь.

– А чего я хочу?

– Быть равной. Вступить в этот маленький клуб.

– Нет никакого клуба. А если есть, я уже давно в нем.

– Да, это верно.

– Ладно, пошутила.

– Нет, ты абсолютно права. Это я рассуждаю о вещах, о которых не имею понятия.

На следующий день она позвонила Лучо и сообщила, что приедет.

Охотничий лагерь располагался в Пайнвудс, в трех часах езды на северо-восток от Хьюстона. Люди жили там в жалких хибарах, на полях валялся сломанный фермерский инвентарь, и повсюду царила настоящая мексиканская бедность, нищета прошлого века. У нее в багажнике лежал трехдневный запас одежды и пара ружей: 28-й калибр на куропаток и 20-й – если понадобится что-нибудь посерьезнее. А под водительским сиденьем, как всегда, револьвер.

Автомобиль вилял по песчаной дороге. Буйная зелень, вьющаяся виноградная лоза, запах незнакомых цветов. Она думала об отце, старых реликтовых соснах, дубах и магнолиях стофутовой высоты; москиты и стрекозы, влажный душный воздух – не верится, что это Техас. Словно возвращаешься в далекое прошлое.

Солнце уже садилось, мужчины возвращались с охоты и рыбалки, когда Лучо проводил ее в вагончик. Она приехала в юбке, блузке, на каблуках и страшно корила себя, что забыла спрей от насекомых. Мужчины, судя по виду, не мылись и не брились уже несколько дней. Главный дом обычного ранчо, как правило, солидное здание: построен из известняка, обставлен кожаной мебелью; а здешняя сторожка – шаткая деревянная конструкция с наспех вставленными сетками вместо окон и некрашеными стенами. Это мог быть охотничий лагерь мэра какого-нибудь заштатного городишки – небрежно висящие провода, старые холодильники и телевизоры. Она знакома со всеми присутствующими. Рич Эстес, Келвин МакКолл, Обри Стоукс, Т. Дж. Гарнет и еще с полдюжины – все в каком-то старье, бледные ноги, торчащие из бермуд, свисающие жирные животы. У нее были с собой джинсы, но она решила не переодеваться: худшее, что можно сделать, это показать, что стремишься соответствовать обстановке, хочешь подольститься. Они неплохие мужики, но из тех, что любят покорность.