Музыка ветра - Карен Уайт

– Позвольте мне помочь вам, Лорелея, подняться наверх. У вас усталый вид.

Лорелея не сопротивлялась.

– Благодарю вас! – коротко поблагодарила она Гиббса и снова обратила свой взор на распахнутый чемодан, вспомнив, что именно ей хотелось записать в свою тетрадь чуть ранее. Секреты похожи на кур. Они всегда возвращаются домой, на свой насест.

Она сделала шаг навстречу Гиббсу, но внезапная острая боль, казалось, располосовала ее тело пополам. Такой боли она еще не испытывала. Ее колени стали ватными, перед глазами вспыхнули огненно-белые круги.

Она почувствовала, как рука Гиббса крепко обхватила ее за талию, и он бережно усадил ее на скамью.

– Сейчас я вызову скорую, – сказал он успокаивающим голосом.

Лорелея отрицательно качнула головой, пытаясь из последних сил оторвать свое лицо от его груди.

– Нет! Пока Мерит ничего не должна знать…

Но Мерит уже бежала к ней навстречу и звала ее. И в этот момент очередная волна невыносимой боли накрыла Лорелею с головой. Последнее, что она помнила, уже теряя сознание, – это перепуганные лица Гиббса и Мерит, склонившихся над ней. А в это же самое время прямо над их головами пролетел самолет, оставляя в чистом голубом небе пушистые белые полосы, похожие на длинный шлейф.

Огонь, бушующий внутри зданий, всегда темный, не яркий. Черный дым мгновенно перекрывает любые языки пламени, и очень часто люди, оказавшиеся внутри горящего здания, гибнут из-за того, что ничего не видят и не могут сориентироваться в темноте, как и куда им выбираться.

Я сижу в комнате для посетителей при больнице Бофортского Мемориала города Гринвилла. Открываю глаза и невольно вздрагиваю от своего лихорадочного видения. Нет, это не дым… Это ледяная вода, которая постепенно заполняет мои легкие. Такая же черная и беспросветная, как и дым от огня внутри здания. Она тоже не дает мне возможности ни дышать, ни видеть ничего вокруг. Вскакиваю с места и начинаю возбужденно мерять комнату шагами. Босоножки Лорелеи негромко постукивают по белому линолеуму, испещренному сотнями чужих следов. Впиваюсь взглядом в закрытую дверь приемного покоя и уже в который раз понимаю, как много, оказывается, значит в моей жизни Лорелея. Останавливаюсь и начинаю разглядывать свои ноги в ее босоножках, словно надеясь увидеть вместо них ее красивые, всегда накрашенные ноготочки. Не то что у меня. Мои ногти не накрашены и без всяких следов педикюра. И это выглядит так убого, так… безнадежно. В комнате вместе со мной коротает время еще одна посетительница, женщина средних лет. Вот она недовольно фыркает, нечаянно роняя свое вязание. Оно неспешно соскальзывает на ее объемный живот, обтянутый старым изношенным свитером в сине-зеленых тонах.

Не успели мы добраться до госпиталя, как Гиббсу позвонили с работы. Он очень хотел остаться, но я убедила его ехать в свою детскую консультацию. Почему-то мне снова захотелось побыть одной. Сама даже не знаю, почему. Но просто с детских лет одиночество всегда действовало на меня благотворно, как некий особый защитный механизм от стрессов. Отец когда-то сравнивал меня с опоссумом. Этот зверек тоже всегда прячется от всех, притворяясь спящим. Лишь много позже, уже повзрослев, я поняла смысл отцовского сравнения во всей его полноте. Мало закрыть глаза и сделать вид, что тебя никто не видит. Все равно ведь тебя видят другие. Но привычка прятаться от людей так и осталась, несмотря на все мои благие порывы избавиться от нее. Впрочем, понимать что-то и принимать это как данность – это, как ни крути, две разные вещи.

Всю дорогу Гиббс ехал вслед за каретой скорой помощи, сопровождая ее на своем внедорожнике вплоть до самой больницы. Мы ехали молча. В салоне висела гнетущая тишина. Мы оба чувствовали свою вину. Он все знал. Еще до прибытия скорой он велел мне принести таблетки Лорелеи из ее комнаты. Уже наполовину пустая бутылочка с таблетками морфия по пять миллиграмм каждая. Морфий! А ведь еще пять минут тому назад я была почти уверена в том, что у Лорелеи просто капризный желудок, и ничего более.

Впрочем, не стоит себя выгораживать. В глубине души я догадывалась о том, что болезнь Лорелеи намного серьезнее, чем она ее преподносит окружающим. И в течение уже многих недель доказательства были, что говорится, у меня перед глазами. Но я лишь трусливо делала вид, что ничего не замечаю, безропотно соглашаясь с ее отговорками, принимая их на веру вопреки всем очевидным фактам. Видно, нам обеим проще было делать вид, что все нормально, все хорошо и все образуется.

Я засыпала Гиббса десятками вопросов, получив на все весьма обтекаемые ответы. Лорелея очень больна. Ей крайне важно, чтобы именно сейчас вы оставались сильной, как никогда. Разумеется, Гиббс свято чтил врачебную этику и не собирался делиться со мной всеми подробностями состояния здоровья Лорелеи. И вот впервые я испугалась уже не на шутку. А, собственно, для чего именно мне нужно быть готовой и оставаться сильной? Его слова, словно темная грозовая туча, нависли над моей душой, предвосхищая сильнейшую бурю, к которой я была совершенно не готова.

Всю правду мне могла сообщить только Лорелея. Но я ни в чем ее не виню. Да и как можно? Но всякий раз, когда я начинала думать о всей серьезности ее состояния, я вспоминала Оуэна. Ведь она же ради него притворялась здоровой и тянула до последнего. И все, что она делала, она делала ради сына. А я еще хотела выставить ее из дома, когда она приехала сюда и я увидела ее впервые на ступеньках своего крыльца. Ну почему ее нет сейчас рядом со мной? В этой самой комнате… Пусть бы изрекла очередную мамину сентенцию о чем-нибудь пустячном… Например, о том, что говорила ее мама, рассуждая о тех сожалениях, которые мы все испытываем, оглядываясь в собственное прошлое. Но в помещении нас по-прежнему двое: я и та вязальщица. Я слышу ее натужное дыхание и то, как щелкают спицы в ее руках. Откуда-то издали доносится мужской голос. Он что-то объявляет по системе местного оповещения, сразу же напоминая мне о том, где я нахожусь и что здесь делаю.

– Миссис Хейвард! – окликает меня женский голос.

Поднимаю глаза. На пороге стоит миниатюрная изящная негритянка в брюках цвета хаки и яркой цветастой блузке с преобладанием розовых и желтых тонов. В ее руках блокнот, бейджик с фотографией болтается на тесемке вокруг шеи.

– Да, это я – Мерит Хейвард, – мгновенно вскакиваю я со своего места.

На ее губах появляется дежурная улыбка, с которой больничный персонал обычно разговаривает с родственниками больного. Никакой теплоты в этой улыбке нет. Ничего личного. Что ж, работа в больнице учит профессионализму даже по части того, как следует улыбаться.

– Меня зовут Кармен Таннер. Я представляю социальные службы. Медсестры уже сняли болевой приступ у вашей родственницы. Миссис Коннорс стало получше, и она готова принять вас. Но вначале ответьте, пожалуйста, на несколько моих вопросов. Давайте присядем.

Я сажусь на первый попавшийся стул. Мисс Таннер устраивается напротив меня.

– Насколько я понимаю, вы ближайшая родственница миссис Коннорс?