Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Два часа тому назад пошел снег, и сейчас все бело кругом; забавно, что в моменты самой сильной метели три раза гремел гром с сильной молнией, несмотря – кроме снега – на значительную свежесть.

Сегодня сапожник сшил мне сапоги из более простого товара и сшил прекрасно. Хотели с ним шить более тонкие сапоги, но переда оказались гнилыми, и придется купить новые, решили хромовые… это все задерживает шитье второй пары.

Сегодня случайно узнал, что меня подстерегала еще одна командировка, еще дальше к югу, но спасло меня то соображение, что нельзя оставить без меня дивизию. Я этому рад, так как мне жаль было бы бросить дело в самом еще начале, не доведя его до конца и не успев испытать в бою результаты моей системы и положенных мною трудов.

История с Генюркой – забавна; я был в этом же роде – хороший и самолюбивый товарищ; что «решено», то он честно и искренно проводит, не замечая, что он делает что-то дурное, хотя и общим кагалом… Я думаю, меры, которые ты приняла, уяснят ему ошиб[оч]ность его понимания и поведения. Вопрос, дебатированный братьями, «немецкие» или «саксонские» каски, нахожу внушительно тонким, и я до него не додумался, хотя воюю третий год.

Игнат находит, что мы теперь снабжены хорошо, а что касается до шубы, то он (да и я) относится к ней с заметным пренебрежением: «Тяжело ходить», а «наденем теплое белье, так и в шинели тепло». Несколько дней у меня в подчинении был Егор Егоров (знаешь, военный писатель-юморист); я успел только раз с ним повидаться, – человек очень типичный и интересный.

С посылкой к тебе нового человека дело задерживается: 1) страшно некогда и 2) Игнат – намеченный мною кандидат – топорщится; он придумал еще новый мотив: «Что же мы будем вместе с Осипом…» Я сам бы покатил вместо Игната, уж больно женка мне много обещает: обогреть, обласкать, почесать головку, посмотреть в глаза и целовать… прямо сил никаких нет удержаться от поездки, но… война имеет свои императивы, а сейчас у муженька такая обстановка, что вырваться и трудно, и было бы слишком бестолково. У меня сейчас есть некоторые шансы мимо штаба корпуса проскользнуть прямо в начальники дивизии, и такой момент упускать грешно.

Сейчас я сижу на своем старом месте, о котором тебе говорил Ив[ан] Иванов[ич], и рад, что сюда вернулся: здесь более высоко и дико, природа суровее, глуше, встают вокруг леса, нет жилищ и нет пыли, которая так мне надоедала в последнем месте. Я так люблю здесь одиноко походить по окрестностям, полюбоваться горными картинами и послушать шепот лесов. Как я записал в своем дневнике, война натягивает душевные струны до крайности, но она их не рвет, не рвет даже самые тонкие, и они отзываются на очень нежные и неуловимые темы. Тебе понравились цветы; я их собрал сам, Игнат кое-какие принес уже после; эти цветы – последний вздох зеленых полей, последний привет холодеющих Карпат. Здесь удивительно долго удерживаются, несмотря на холод, цветы, мухи, бабочки… стоишь на воздухе, свежо, и вдруг вокруг тебя запорхает белая (желтая, оранжевая…) бабочка, и странно смотреть тогда на ее причудливый полет. Давай глазки и губки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

7 октября 1916 г.

Дорогая моя Женюрочка!

Письмо это передаст тебе Наталья Александровна баронесса Корф, сестра милосердия 3-го хирург[ического] перед[ового] отряда, бывшего до сегодня при моей дивизии, а теперь ушедшего от нас куда-то на юг, в Румынию. Нат[алья] Алекс[андровна] – моя большая слабость, а что она за человек, ты сама увидишь. Расспроси хорошенько ее про наше житье-бытье, как мы пировали, как рассуждали и как грустно сегодня расстались. Нат[алья] Алекс[андровна] расскажет тебе и про мои шаги в дивизии, и про мои работы… Словом, ты выпытывай ее хорошенько. 4 октября дивизия возвратилась на старое место, а мой штаб – в Лучину (Ив[ан] Иван[ович] говорил, что ты ее знаешь), а завтра дивизия делает сгиб на юго-восток и ляжет на позицию примерно от высоты 1406 (в 5 верстах к северу от Кирлибабы) до горы Ботошуль; мой штаб переходит в Брязу. Против меня до сих пор наполовину были германцы, наполовину австрийцы, а теперь будут только австрийцы, но есть данные, что они думают атаковать, и я жду этого с удовольствием, так как работаю с дивизией уже месяц, и мне хочется видеть, какие она даст плоды, т. е. покажет, прав ли я в своих воен[но]-педагогич[еских] приемах или ошибаюсь.

Вчера у меня были итальянцы, две визит[ные] карточки которых и список фамилий тебе пересылаю. Графа Ромеи Лонгена мне удалось дотащить до окопов, причем мы попали в такую роту, в которой до нас 2 были убиты и 6 раненых от артилл[ерийского] огня (один убитый еще не был зарыт, был разбит блиндаж и т. п.); на наблюд[ательном] пункте нас обстреляли; граф видел австр[ийские] окопы с проволокой в 300 шагах впереди… все это привело его в такой восторг, что он обещал донести на другой же день своему монарху, а государю Императору обещал рассказать при первом же случае. По адресу моего хладнокровия под огнем и «полного презрения к смерти» он говорил такие вещи, что если он Государю расскажет половину только, не миновать мне корпуса. Мне он обещал выхлопотать у короля какой-то крест на шею с зеленой лентой, соответствующий нашему Георгию 3-й степени. Ужин прошел у нас блестяще. Я сказал по-французски короткую здравицу за короля Италии, после чего граф произнес длинную речь по-итальянски, на которую я ответил длинной речью по-русски. Целовались мы с графом чуть ли не каждую минуту, 2 раза с маркизом Ориго (известный скульптор, получивший вторую премию за проект памятника Алек[сандру] II), а мой адъютант перешел на «ты» с двумя итальянцами – Ориго и Альбертини… Уехали наши гости пьяными и 7 верст пели не то русские, не то итал[ьянские] песни. Получит награды Соллогуб, все командиры полков и начальник артиллерии. Словом, с моим появлением все радикально меняется: шлют британцев, шлют итальянцев, скоро присылают румын; это мне очень льстит, так как показывает уверенность начальства, что у меня все окажется неплохо.

Я тебе писал, что корп[усный] ком[андир] Крузенштерн упал с автомобиля и сломался, а 4 октября взят в Военный совет. Вместо него теперь Савич, с которым мне, кажется, придется воевать. Со вчерашнего дня мы из 9-й армии перешли в 8-ю, т. е. к Каледину. Мне жалко 9-й армии, главным образом, Лечицкого, который меня очень выделял и очень хорошо ко мне относился. Я его раньше не знал и слышал о нем до крайности разнообразно. Интересно, как мы сошлись с ним в вопросах военно-воспитат[ельного] характера, к решению которых он подошел длинным рядом строевых годов, а я через чтение, наблюдение и думы. Я должен прервать письмо, моя драгоценная и золотая женушка, так как уже полчаса первого, а мне еще нужно отдать ряд распоряжений по случаю перегруппировки полков дивизии. Мотоциклист от Осипа возвратился и привез твою посылку с Тэном. Издание – сама прелесть. Я попросил, чтобы Передирия отпустили, и знаю, что он уже выехал, а с возвращением Передирия выедет к вам в Петроград Осип. Судя по письму, он по мне страшно скучает. Возвращение дивизии в состав 8-й армии делает мое положение вновь неопределенным, так как еще вопрос – сочтет ли Каледин нужным держать меня на дивизии, как это делал Лечицкий. Посылаю тебе еще карточки, содержание которых написано подробно. Давай, женушка, твои губки и глазки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.