Жилец - Михаил Холмогоров

– Жалко Никитку.

– Еще и жалеть?! – изумился Сева.

– Слабину дал. Теперь его сожрут.

* * *

В октябре 1964 года Севе раздобыли билет в Большой театр на торжества, посвященные юбилею Лермонтова. Там одна интересная фраза прозвучала. Будто бы Лев Толстой однажды высказался, что, если б уцелел этот юный поручик, не было б нужды ни в нем, ни в Достоевском. С этой мыслью, выхваченной из доклада, Сева отправился к дядюшке. Старик выслушал, хмыкнул, но вместо ответа огорошил новостью:

– По всем голосам передают – Никиту свалили.

– Туда ему и дорога. – Сева не простил ему Манежа и всей чехарды, что за ним последовала.

– Как бы нам по нему не заплакать, – заметил дядюшка. – Надо еще посмотреть, кто придет за ним. Не нравится мне все это. Опять-таки и юбилей лермонтовский.

– При чем тут Лермонтов, дядя Жорж?

– Михаил Юрьевич – фигура мистическая. В нашем веке что ни юбилей, так беда. Вспомни – четырнадцатый год, сорок первый… К чему приведет эта малая октябрьская, один Бог ведает. Конечно, такой катастрофы, как в четырнадцатом и сорок первом, не произойдет, но хорошего не жду.

– А следующий лермонтовский юбилей в девяносто первом. И что, тоже история какой-нибудь фортель выкинет?

– Ну мне-то этого не увидать, а ты, если тебе новые власти дадут дожить, посмотришь…

– А я, дядя Жорж, оптимист. Сколько мы маразма навидались от Никиты – то кукуруза, то башмачком, сняв с ноги, грозился…

– Новые будут не лучше.

Когда на следующий день появились портреты и биографии, дядя Жорж открыл Севе том Гоголя.

– А вот тебе и портрет нового вождя: «У Ивана Никифоровича глаза маленькие, желтоватые, совершенно пропадающие между густых бровей и пухлых щек, и нос в виде спелой сливы». Нет, братец ты мой, не жду я ничего хорошего от этого Довгочхуна. И биография не нравится – при Сталине приподнялся до секретаря ЦК, это когда Гуталин смену соратничкам готовил. Значит, благодарен ему, любит. На такой террор сил не хватит, но гадостей наделает.

Какое-то время Севин оптимизм торжествовал победу. По всем газетам началась кампания низвержения Лысенко. За ней последовала волна экономического ажиотажа, и Сева, ни уха ни рыла не смысливший в науке, как государство богатеет, впивался в брошюры о научной организации труда, Щекинском эксперименте и в конце концов на экзамене по политэкономии смог даже толково разъяснить, в чем суть сетевых графиков на производстве. Правда, лагерную тему, прикрытую в последний заморозок, так и не открыли.

В шестьдесят пятом году, уже на пенсии, Георгий Андреевич зарабатывал в клубе табачной фабрики таперством – он аккомпанировал юным гимнастам в спортивном зале, иногда в пролетарские праздники его звали играть на рояле на детских утренниках. Отмечался юбилей Первой русской революции, и в клубе после детского концерта перед пионерами выступали ветераны 1905 года. Георгий Андреевич поигрывал какие-то песенки, марши – как всегда холодно, лениво, меланхолично и отменно правильно. После выступления участников декабрьских боев для взрослых предполагался банкет, и старый холостяк не счел разумным отказываться, так что на маразматический мемуар, как он сам определил это действо, пришлось остаться. Он сидел в дальнем ряду, читал «Дневник» Жюля Ренара, недавно переведенный на русский язык, и не вслушивался в хвастливые речи гнилых старичков, рядком сидевших в президиуме.

Вдруг услышал – или показалось? – свою фамилию. Поднял голову.

Голубоглазый дедушка с пуховой сединой вокруг лысины и, когда вглядишься, следами хронического алкоголизма на поношенном лице рассказывал захватывающую историю своего тяжелого ранения в дни Декабрьского восстания. А фамилия Фелицианов вот оказалась при чем.

– И отвезли меня, с простреленной насквозь грудью и вот этой рукой, – дедушка обнажил левый рукав и явил пионерам едва издалека заметный шрам, – на квартиру профессора Фелицианова. Он был прогрессивный человек, Андрей Сергеич, профессор Фелицианов, да, и помогал нам, революционерам, оказывал первую медицинскую помощь пострадавшим. Целую ночь профессор извлекал из моего тела осколки и пули, ни на минутку не присел для здорового сна…

Что за чушь?

Георгий Андреевич попристальней вгляделся в старого болтуна – где-то он видел эти голубые глаза над картофельным носом… Батюшки, так это ж Панса!

Как все алкоголики, Панса говорил периодами. Завершив рассказ, он тут же начинал его заново – теми же словами. Панса поведал пионерам, как он в тринадцать лет – я такой был, как вы, ребята, – бегал в разведку по заданию командира боевиков, носил дружинникам на Пресню, у самого Горбатого моста, на баррикады еду, которую им готовила моя мать, кухарка, и был почти смертельно ранен, когда по своей инициативе отправился подбирать патроны из-под убитых солдат и жандармов.

Пионеры давно его не слушали, в зале стоял заунывный гул приглушенных голосов, а остановить дедушку не было никакой возможности. Он уже в четвертый раз пересказывал историю Гавроша, прилаженную к собственной судьбе, а Георгий Андреевич явственно услышал детский рев раненного на Тверской зеваки.

Толстая дама из райкома безуспешно пыталась унять расшалившихся пионеров, взывала к их сознательности – ее слушали еще меньше, чем уважаемого революционера.

– Дети, как вам не стыдно?! Павел Фомич кровь проливал за ваше счастье, а вы даже не слушаете.

Павел Фомич тем временем пошел на пятый период:

– Вот как сейчас помню. Я выбежал за баррикаду, а там солдаты мертвые лежат, и у всех заряженные ружья, патронташи, полные патронов. Я и давай от одного к другому. Росту я тогда был небольшого, шустрый, так и скакал, как зайчик. Они целились, целились, все никак попасть не могли. А я уж одну корзинку с патронами дружинникам снес, вторую, а на третьей достала меня коварная пуля смертельных врагов революции. И вот отнесли меня, раненого, на квартиру профессора Фелицианова – прогрессивный был человек Андрей Сергеич, нам, революционерам, помогал. Он всю ночь без сна и покою мои раны зашивал…

– Павел Фомич! Большое вам спасибо за содержательный, интересный рассказ…

– Да, так вот, когда командир боевиков, старый рабочий с Трехгорки, послал меня на разведку…

– Спасибо вам, Павел Фомич, от всей души спасибо…

– А я принес разведданные и снова пошел за баррикады, хотел патроны собрать с убитых солдат и жандармов.

– Павел Фомич, в благодарность за ваше активное участие в революции 1905 года мы принимаем вас в почетные пионеры! – возгласила толстая райкомовская дама.

– Ась?

И дружный хохот всего зала. Не очень уместный в столь торжественный день. Дама строго посмотрела на зрителей:

– Нехорошо, ребята, пожилой человек, заслуженный… Павел Фомич, а сейчас вам наденут галстук как почетному пионеру.