Октавиан Август. Революционер, ставший императором - Адриан Голдсуорси

То же строение и те же символы могли ассоциироваться с более чем одной идеей, и трудно поверить, что это зрелище грандиозного морского театрализованного представления не вызывало столько же мыслей об Акции, как и о Саламине. Оба сражения могли быть интерпретированы как победа цивилизации над варварством и Запада над Востоком, и как недавний триумф Августа заслуженно поставлен в один ряд с величайшими событиями в истории, точно так же изображения лучших людей добавляли величия его Форуму. Цезарь Август по ассоциации присваивал себе то, чем славно прошлое, беря оттуда все лучшее. Поэтому он взял таких людей, как Марий, Сулла и Помпей, и, устранив негативные ассоциации с гражданскими войнами, превратил их в своих предшественников, деятелей, которые усилили римское могущество, достигшее высшей точки в его собственных достижениях. Это было почти то же самое, как в случае с Вергилием, который на роль судьи в преисподней взял идеализированный образ Катона. Август открыто восхищался Катоном Младшим, прославляя всякого, кто хотел сохранить государство таким, каким оно было. Мертвые не решали вопроса о том, как новый режим ими воспользуется, и такое, включающее в себя все, изображение истории усиливало чувство того, что партийные пристрастия остались далеко в прошлом. Даже прежние враги – а другие, вероятно, не одобряли Цезаря Августа и его постоянное владычество – подавали примеры доблести, которыми восхищался и повторения которых требовал принцепс (Macrobius, Saturnalia II. 4. 18).

Обращение к образам злейших врагов Юлия Цезаря резко остановило их полную реабилитацию. Помпей и Катон рассматривались как облагороженные «версии» реальных людей, и если их недостатки и неверные решения еще помнили, то это содействовало выдвижению на первый план «лучшей» репутации принцепса. Восхваление некоторых их деяний и нравов не следует рассматривать как молчаливую критику Юлия Цезаря. Принятый между учеными на веру постулат, что Август сознательно отстранялся от диктатора, повторялся столь часто, что в действительности никогда не подвергался сомнению, хотя это противоречит фактам. Обычай называть его Октавианом, а затем Августом, говоривший в пользу этого постулата, подталкивает нас к тому, чтобы забыть, что при всех изменениях его имени после 44 г. до н. э. он всегда звался Цезарем. Это правда, что в годы своего восхождения к власти он чаще поминал об отце, чем впоследствии, но даже это было менее заметно, чем требовалось. Доведя до конца многие из проектов диктатора, он все еще был Цезарь Август, и его предки из Юлиев прославлялись на новом Форуме. Обширная римская история и ее герои соединялись с этим семейством и с тем, с кем оно связано, с Энеем и Венерой, Ромулом и Марсом. Это была история отдельного семейства, неразрывно связанная с историей государства, так же как в этом памятнике сочеталась слава отдельной личности со славой всего государства. Поэт Овидий подчеркивал, что храм Марса Мстителя указывал как на свершившееся возмездие за убийство Юлия Цезаря, так и на возвращение утраченных знамен посрамленной Парфией. Здесь, как и повсюду, Август ставил себя и свое семейство в центр государственной жизни, его личные достижения неразрывно сплетались с общим благом.[634]

Теперь Юлий Цезарь стал богом, и к нему нельзя было относиться просто как к еще одному римскому герою – следовательно, его статуя помещалась внутри храма, а не вместе с прочими Юлиями. Нет никакого намека на то, чтобы какой-нибудь римлянин смотрел на это как на сознательную попытку отделить бога от некоторых наиболее сомнительных деяний этого человека. Римский аристократ в начале своей карьеры много рассказывал о своем отце и более ранних поколениях, представляя их достижения в качестве доказательства своей собственной пригодности. Однако как только нобиль назначался на должность – он, несомненно, однажды достигал какой-либо старшей магистратуры, – все это постепенно исчезало, ибо к этому периоду его жизни его собственные деяния должны были говорить сами за себя. Предки человека с ним не соревновались, хотя, безусловно, хорошо, если его достижения были под стать им или превосходили их. Только позже, именно на его публичных похоронах, вновь обращали особое внимание на его родословную, так как предков выставляли напоказ, и возлагали надежды на сыновей и внуков.

Август после гражданских войн меньше говорил о Юлии Цезаре, но единственно потому, что это было естественно – тот же самый процесс в большем масштабе имел место в любом римском аристократическом семействе. Его собственные поступки и победы теперь были гораздо более важными, нежели его отца, и поэтому афишировались. Юлия Цезаря не забывали, еще меньше замалчивали, а репутация и славные деяния покойного диктатора способствовали укреплению авторитета его сына, но их не нужно было выставлять напоказ. Цезарь Август взял на себя и более чем осуществил надежды своего отца на славу, но памятники этого последнего там были, его статуи многочисленны и заметны, а его образ все еще иногда полезен для его сына. В конце концов, Юлий Цезарь был единственным, кто поднял род Юлиев из относительной неизвестности и сделал так, чтобы когномен Цезарей занимал особое место, отличавшее его от когноменов всех других римских аристократических родов.

Столетие спустя Тацит говорил, что написание истории при Августе пришло в упадок и не вследствие энергичного давления сверху, но из-за лести. По римской традиции историю следовало писать людям, вовлеченным в процесс ее творения, сенаторам, принимавшим участие в дебатах, составлявшим законы и водившим в поход римские легионы. Только таких людей считали способными понять, как совершались великие события, но при Августе такие люди зависели от благосклонности принцепса, если желали сделать блистательную карьеру. По мере того, как проходили годы, сенаторы либо вообще не писали о недавнем прошлом, либо делали это раболепным тоном. Дело заключалось не только в том, чтобы угодить Августу – гражданские войны повидали множество людей, действовавших такими способами, которые они хотели бы благополучно забыть. Младший сын Друза, Клавдий, выразил желание написать о гражданских войнах, однако Ливия и его мать Антония спокойно, но решительно отговорили его делать это.[635]

Ничего случайного не было в том, что важнейшее сочинение по истории, написанное при Августе, создано Ливием, местным аристократом из Северной Италии, который никогда не стремился к успеху в общественной жизни. Это был человек, не заботившийся о том, чтобы добиться должности, а также не имевший непосредственного политического или военного опыта. Азиний Поллион чувствовал, что в сочинении Ливия присутствовал сильный провинциальный колорит, но никто не мог усомниться в его трудолюбии, благодаря которому в конце концов была создана история Рима от основания города до смерти Друза в 142 книгах. Неясно, когда эти книги увидели свет, а некоторые, возможно, появились уже после смерти Августа. Тон введения, написанного в то время, когда еще бушевала гражданская война, был подчеркнуто мрачным, но с наступлением лучших времен, он, быть может, переменился. Ливий не входил в кружок Мецената, и хотя он находился в дружеских отношениях с Августом, не являлся выразителем официальной точки зрения. Несмотря на это, общее настроение его сочинения соответствовало многим взглядам самого принцепса, и, конечно, в его режиме обнаружился дух римского своеобразия и культуры. Ливий был горячо патриотичен, но склонен рассуждать категориями нравственными – для него Рим процветал тогда, когда были высоки нормы морали, римляне чтили традиции и богов и вели себя достойно. Катастрофы, вспыхнувшие беспорядки и, наконец, гражданская война происходили в то время, когда все классы, а в особенности их сенатские вожди, перестали жить по надлежащим правилам.[636]