Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова

Еще с самого утра в доме, Маша чувствовала разносящийся вокруг упоительный, лучше всяких духов, знакомый с детства запах свежескошенной травы. «Кто-то косит»—отметила она и тут же переключилась на насущное, нужно было нагретые руками Македонского подушки перевернуть холодненькой стороной.

И вот, выйдя на крыльцо, изумилась внезапно случившемуся простору собственного двора. До самого забора вместо бурьяна, лебеды и зла-горя борщевика простиралась лишь колючая стерня, а у калитки колдовала над тачкой знакомая щуплая фигурка в клетчатой рубашонке. Степаныч, споро орудуя по очереди граблями и вилами, утрамбовывал в тачку ядовитую зеленую массу. В тени под яблоней вострила уши замызганная, блохастая Незабудка.

Маша улыбнулась: вот ведь какой смекалистый, встал ни свет ни заря, выкосил подчистую, да еще и ботву за собой убрал. Как тут не заплатишь? Она тихо вернулась в дом за очередной двадцаткой. При приближении Маши к Степанычу косматая Незабудка тихонько заворчала, хозяин обернулся.

– Цены вам нет, Николай Степаныч, – благодарно похвалила Маша. – Только сами осторожнее, руки берегите, а то придется мне за двоими ухаживать.

– Не пужайси, трава подвяла уже, теперь неопасно. Ведь, думаю, не скосите сами-то. Городские… Твой-то как, музыкант?

– Ужасно, – призналась Мария. – Стонет лежит, как дите. Жалко его…

В голосе Степаныча зазвучала тщательно скрываемая насмешка:

– Это да, дите. Телевизор ему включи. Дите, поди, стрелялки обожает.

– Уже включила, – без тени обиды сообщила Маша. – Вот, возьмите. И еще раз вам спасибо огромное.

Степаныч разогнулся от тачки, внимательно посмотрел на деньги, затем на Машу, помолчал в раздумье. Не сунься Маша со своими десятками, все было бы красиво, интеллигентно, по-соседски. Но две десятки сиренами манили и манили к себе, беззвучно повторяя будто на два голоса: «Три семерки», «Три семерки»…

Тяжелая борьба отразилась на лице Степаныча: все-таки не конченый алкоголик, силы бороться с искушением были, но иссякали они прямо на глазах. Не выдержал, воровато выхватил деньги из Машиной руки и моментально успокоился, отпустило. Теперь уже наличность, понятно, не уплывет. Улыбнулась удача, сам того не ожидая, подкалымил аккурат на разговеться. Ради приличия поболтал несколько минут с Машей, рассказал несколько местных баек про борщевик и, уложив на тачку вдоль грабли и вилы, весело покатил со двора ядовитый силос в компании бессменной подруги своей Незабудки.

А Маша осталась посреди выкошенного двора в сомнениях. А правильно ли поступила? Вроде бы хотела как лучше, а получилось, что потворствует деградации и так социально нестойкого элемента… Эх, хорошо бы курицы для бульона раздобыть.

Как раз за курицей и поехала Маша в компании с Александрой в Норкин.

Повез их на стареньком «Форде» низенький, толстенький дядечка, говорящий неожиданно густым для его мелкого росточка басом.

– Привет, новенькая! – поприветствовал он басом Машу.

Новенькой Машу в последний раз называли в четвертом классе школы.

– Привет вам, абориген. Меня Машей зовут.

– Я не абориген, я первый переселенец, – поправил водитель, выезжая из Лошков.

– Это Коля, столяр, – представила Александра, – золотые руки, когда не пьет. Увидишь у нас статую деревянную или колонну резную, знай – его работа.

– Это точно, – подтвердил немногословный Николай, он больше молчал, и до самого Норкина Маша не узнала о нем ничего более уже сказанного.

Зато Александра трещала не переставая. С сорочьим любопытством пытала Машу про Македонского, Питер, житье-бытье. Маше не хотелось рассказывать при постороннем невеселую историю их с мужем недолгого богатства. Да и вообще не хотелось бередить. Слишком больно было пока от воспоминаний о покинутом доме, снова всплыла в памяти бабушка.

Маша вспомнила, как перед самым отъездом собрала в большую круглую коробку из «Британского дома» дорогие бабушкиному сердцу мелочи и повезла их на хранение бабушкиной сестре.

Встречались они в том же кафе. Маша, помятуя их прошлую встречу и гадкий старухин язык, в этот раз оделась скромно: джинсы, кроссовки, сумка из холстины. То ли одеждой угадала, то ли выглядела после всех передряг настоящей сиротой, только бабушкина сестра в этот раз не язвила. Спокойно приняла у Маши коробку, задумчиво ковыряла вилочкой в торте и больше молчала. Только один раз, печально-вопросительно взглянув на осунувшуюся Машу, спросила:

– Может, останешься, девочка?

Но в голосе старой женщины звучала безнадежность, будто заранее была готова услышать в ответ бодрящееся:

– Нет, все уже решено. Я с мужем.

Бабушкина сестра только печально усмехнулась в ответ, знала, что в их роду по женской линии верность в особой чести. Неожиданно притянула к себе сидящую Машу, прижала к дорого пахнущему шелку на груди и бережно поцеловала в макушку. В бок Маше тупой болью уперлась металлическая спинка стула, но слезы навернулись на глаза совсем не от этого. Чтобы не дать себе разнюниться, Маша быстренько попрощалась и ушла, оставив бабушкину сестру одну, украдкой роняющую слезы над недоеденным тортом.

Николай высадил их с Александрой у рынка, договорился встретиться тут же через несколько часов и, тарахтя и воняя бензином, исчез «по делам». Маша только удивилась, что это за дела возникают у всех мужчин, попадающих в Норкин, словно это и не Норкин вовсе, а Нью-Йорк со всемирно известной биржей.

Александра только хохотнула:

– Его дела – училка начальных классов. Как, впрочем, у всех у них.

– У всех одна училка? – обалдела Маша.

– Дура, училки у них разные, а дела одни. Блядские.

Ну, тут уж Александра была решительно неправа, хоть в местной ситуации и разбиралась хорошо. У Македонского, например, дел с училками не было.

Но «в ситуации» Норкина Александра действительно разбиралась. С ней Маша чувствовала себя уверенно. Как с индивидуальным гидом в Париже.

Первым делом Александра потащила Машу в гастроном, пояснив:

– Потом колбаса кончится.

Маша плохо себе представляла, как может в магазине кончиться колбаса. Но Александре было видней.

Гастроном производил удручающее впечатление. После питерских обильных супермаркетов, где Мария без раздумий скидывала деликатесы в тележку, ей казалось, что она вернулась в давние времена раннего своего детства: очереди к прилавкам, надежно спрятанные за витринами продукты, смешанный запах бакалеи, специй и селедки, грязные полы и разжиревший котяра, заснувший на самом прилавке. Колбасы было два вида – вареная, серовато-розовая, цвета заношенного женского белья, которое в детстве на даче вывешивала сушиться на веревке хозяйка тетя Лариса, и полукопченая, темная и плотная.

– Вареную не бери, к вечеру позеленеет, – велела Александра.