Насмешливое вожделение - Драго Янчар

она мне рассказала. — Вот бы мне вернуться туда: здесь ведь только выпить и посмеяться. Но как я могу вернуться, я же родилась здесь, в Луисвилле, штат Кентукки. Девушки в той стране печальны не потому, что они бедные или их бросили. А потому что всем нравится грустить. Им вообще можно не смеяться».

В воскресенье ночью бар тоскливо пуст. Никто не смеется. Грегор Градник утешает Луизу Димитровну Кордачову.

«Неужели смеяться так тяжело?»

«Правда, тяжело. Очень».

И слеза капает в «Карибское солнце». Время близится к полуночи, взглянув в зеркало, он вдруг видит там кого-то другого. Картину Иеронима Босха, на которой искуситель, подкравшись сзади к испуганной девушке, шепчет ей что-то на ухо.

3

Из компьютера Блауманна:

«„У меня нет уст, — пишет один французский поэт пятнадцатого века, — у меня нет уст, которые могли бы смеяться так, чтобы очи этого не отвергали. Видишь, я хочу отказаться от сердца, полного слез, текущих из моих очей“. Печаль, слезы, воздержанность в некоторые эпохи истории человечества были не только знаками превосходства, высоких чувств, утонченности, но и моделью культурной жизни. Когда именно смех и озорство проникли в сферу высокой духовности и начали пользоваться пиететом, неясно. Печальные любовники, нежная непосредственная женственность, бледные возлюбленные, трогательные глаза заплаканных дев всегда были признаками благородного происхождения. Смех и дикая разнузданность — приметы ярмарочной суеты, грубых деревенских потех, портовых кабаков. Й. Хёйзинга замечает, что печальное отношение к миру в свое время стало главным компонентом европейского образа жизни. Devotio moderna, новое благочестие. Посвященных можно было узнать по спокойным тихим движениям, смиренной поступи. Благочестие — это своеобразная нежность сердца, при которой кому-то легко раствориться в слезах. Fuerunt mihi lacrimae meae panis die ac nocte. Перевод: Мои слезы были моим хлебом днем и ночью. Современники пишут о некоем Винсенте Феррера: „Он так рыдал, что все рыдали вместе с ним. Плач был такой его страстью, что он редко сдерживал слезы“».

4

Леди Лили поет хрипловатым старушечьим голосом. Костлявые когтистые пальцы карябают гладкие клавиши фортепьяно. Бар пуст, воскресный вечер. Туристы сидят в заведениях, где движуха и веселье. Только миниатюрная девушка сидит возле пианино, которое стало барной стойкой. И плачет. Слезы катятся по щекам. Настоящие, запретные слезы. Горькие капли попадают в смесь сладких ликеров, кампари, мартини и лимона, в «Карибское солнце». Луиза Димитровна Кордачова плачет о чем-то несуществующем, о гармони на неведомой украинской реке, плачет, потому что целый день должна смеяться в кафе на смеющемся берегу Миссисипи. А за ее спиной стоит искуситель с картины Босха. Касается ее плеч, подрагивающих от непрекращающегося плача. Леди Лили все поет и поет. Старая дама играет и для одного или двух, и просто для себя. Ни одна belle figure перед ней не маячит, никто не просит спеть «Нью-Йорк, Нью-Йорк», ни один пианист-любитель не пытается согнать ее с места. Подрагивающие плечи позволяют их обнять, посылая тем самым сигнал утробе искусителя: девушка готова отдаться. Известная парочка: жалость и вожделение переглядываются. Рядом кружит добрый ангел с криком: Это подло! Но искуситель этого не слышит, он обнимает девушку за плечи, что-то легонько приговаривая. Как отец, как друг. Тот, кто понимает, тот, кто мудр. Lacrimae meae panis die ac node. Слезы были моей плотью днем и ночью. Плечи перестают дрожать. Она поднимает к нему свое мокрое лицо.

«Что ты сказал?»

Искуситель знает чудесные способы. Знает, если все невыносимо, требуется любопытство. Любопытство ко всему, что не тяготит. Переключение. Вот Кордачова уже вытирает слезы.

«Это ты на каком языке сказал?»

«На латыни».

«А я решила, что это мексиканский».

«Еще одно „Карибское солнце“».

Она кивает. Бросает на него благодарный взгляд.

«И для Леди Лили бурбон с содовой».

И для Леди Лили бурбон с содовой. Молодой официант откладывает спортивную газету и сердито смотрит на него. Но искуситель предусмотрителен. Вдруг этот бармен — добрый ангел, который может помешать. Желая подольститься, искуситель заводит речь о погоде: сыро?

«Погода меня не колышет, — говорит молодой бармен. — Мы больше не обслуживаем».

Ага. Там, внутри, есть кто-то, кто хочет его остановить. Проник в голову молодого бармена и враждебно вещает оттуда. — И еще четыре пива захвати, — ясно и твердо, с какой-то дьявольской уверенностью произносит искуситель. — Возьму с собой. — И рявкает: чтобы нам с ней было, что выпить! — Официант бледнеет и трусливо щерится, почуяв зловоние искусителя. Запахло жареным. Вот бедняжка. Когда искуситель сатанеет, он сметает все на своем пути.

5

«Я не хожу по чужим квартирам ночью», — с достоинством говорит Луиза.

На улице попадаются редкие прохожие. Из еще открытых баров доносятся раскаты музыки. Искуситель идет, плотно к ней прижимаясь. Карманы брюк набиты банками пива. Мочевой пузырь тоже полон до краев, он забыл, что надо было отлить. Он весь взвинчен, его даже потряхивает от волнения. Это все происки доброго ангела, который движется за ними на облаке. Сейчас надо быть хладнокровным. — Тебя ждет Анна, — говорит ангел. Ааааанна, — напевает ему на ухо. — Сгинь, — отвечает искуситель, — убирайся. И произносит: Я вызову такси. — Не стоит, я живу рядом, — отвечает она. И, правда, она живет рядом. Останавливается перед какой-то дверью. Ищет ключи, поглядывая на него, долго ищет. — Ну, где они, — повторяет, — где. Две уличные ступеньки, потом высокая дверь, видимо, холл. Неожиданно быстро отпирает и входит. Это не холл, это квартира. Квартира?

«Ты здесь живешь? Симпатичная квартирка», — говорит он и тут же прикусывает язык. Искусители ведь тоже ошибаются.

«Ты первый, кто назвал это квартирой».

Молча застывает посреди комнаты. Смотрит в пустоту. Беззвучный плач. Это и, правда, не квартира. Это тюремная камера. Узкий замурованный коридор, высокий потолок, очень похоже на камеру. Окон нет. Настоящий инкубатор для тараканов. И дверь прямо на улицу. Landlady, хозяйка, просто хапуга, для нее деньги точно не пахнут. Невыносимо жарко, он мгновенно вспотел. Искусителя накрывает клаустрофобия, бежать некуда. Может, она хоть дверь откроет? — мелькает в голове. — Но куда? — Бьется мысль. — На улицу? — В ее глазах отчаянье и безысходность:

«Теперь доволен?»

«Почему бы и нет?»

Действительно, почему бы и нет. Искуситель в шаге от цели. У ангела-конкурента иссякли силы. Он остался за дверью на своем облаке. И войти не отважился, воздыхатель, называется. Искуситель может быть доволен. Может присесть к ней на кровать, открыть пиво, еще прохладное. Может раздеть ее и прижать к стене камеры. Может гладить ее по изящному затылку и склоненной спине.