Букварь - Владимир Лорченков

Франция. Бог избрал меня для того, чтобы научить любить. Вот что важно.

Любовь — это как архангел, который решил вас взять.

Он вас берет, а вы себя даете. И на этом ваша роль в истории для двоих заканчивается.

В то время у нас и представления-то о Франции толком не было. Родина была там, где

сеньор. И такими отвлеченными понятиями, как родина, честь, Франция, или еще что,

мы, простой люд, не мыслили. Аристократы — тоже. Мы просто хотели, чтобы хоть кто-

нибудь победил, и у нас определился хозяин. Зачем Михаилу сдалась именно Франция,

не знаю. Но на-то я его и любила, что была готова исполнить любой каприз. Поэтому я,

как Михаил и велел, явилась к королю, и повела за собой войско. Каждый раз в битве, -

а он появлялся мне зрительно только так, — я видела его в гуще врагов, почти

поверженного. И, рыдая, правила коня прямо туда. Должно быть, вид у меня был такой

несчастный, что мужчинам становилось стыдно, и они мчались прямо за мной. Мы,

конечно, выигрывали.

А потом я, уставшая, ехала с поля битвы, и архангел Михаил щипал меня за задницу, и

звал в лесок, а то и в кусты, где целовал меня. И брал. Так жадно, так жадно, что я ни

черта не помнила. А потом, опустошенная, мылась в ручье, если он был, а если нет,

Михаил извергал воду из камня. И я все равно мылась, потому что, как он говорил, его

семя во мне оставаться не должно. Вода была, — наверняка по его повелению, — теплой

и чуть кислой на вкус. Потом я возвращалась к спутникам, мы ехали в городок

поблизости, отдыхали, а на следующий день выезжали на поле сражения. И я была

счастлива.

Но в тот день все было чуть иначе. Я поплескала в себя лишь для виду, потому что,

проснувшись утром, поняла, что мне уже двадцать девять. А многие мои ровесницы

через год другой должны были стать уже бабушками. И мне очень захотелось

ребеночка. Именно в то утро. Жуть как захотелось. Я очень устала. От походов,

сражений, тюфяков соломы вместо постели, переездов, непонятно зачем спасаемой

Франции… И хотела ребенка. Я бы его кормила, — мечтала я, лежа на соломе, — и пахла

бы им. И я представила, что младенец уже у меня на руках, и пахнем мы одинаково. От

этой мысли меня так сладко потянуло… Так сладко, как не было даже с Михаилом.

Поэтому в леске я поплескалась лишь для виду.

Михаилу я, конечно, ничего не сказала. Но, — думала я, — если мы так сильно друг друга

любим, он сможет простить эту мою наивную женскую уловку. Уловка и в самом деле

была наивная. Через три месяца, — когда живот начал расти, — он меня бросил.

Естественно, без его покровительства меня сразу же сожгли. Но, знаете, я бы ему даже

это простила, так я его любила. Только одного я не прощу никогда.

Он на казнь не пришел.

Взгляд у Иры был тягучий, с поволокой. Каждый раз, когда Ион чувствовал на себе

блеск этих всегда влажных органов зрения, в уголках которых, то и дело, появлялась

большая слеза, сердце его осыпалось. Прямо так и осыпалось, тонко звеня разбитым об

асфальт хрусталем. Еще у Иры была челка, которая тоже разбила Иону сердце. Челка

была всегда растрепанная, и парню хотелось подойти к ней и поцеловать. Вообще, Ира

обладала очень многим, что разбивало сердце Иона. Парень даже всерьез подумывал

над тем, чтобы пойти к врачу. К кардиологу.

— Проверьте, доктор, есть ли у меня еще сердце, — скажет усталый Ион, — или оно

разбивалось так часто, что уже не собралось вновь…

А врач улыбнется, и понимающе попросит рассказать, что же это за причина такая, по

которой сердце Иона разбито. Хотя, конечно, все будет прекрасно понимать сам. Ведь

врачи, — опытные и пожилые, — всегда знают, что лечат не причину болезни. Причина

недугов, знал Ион, всегда одна. Любовь. Само собой, в больницу он идти боялся. Во-

первых, Ион был в городе человеком новым и людей стеснялся. Да и времени на

больницы у него не было: парень работал в зоопарке, и только и успевал, что чистить

вольеры животных, косить траву, да убирать территорию. Во-вторых, Ион боялся, что,

рассказав врачу-кардиологу, которого он выдумал, всю правду о том, что сердце ему

разбила Ира, он, Ион, попадет уже к другому врачу.

Ведь Ира была зеброй кишиневского зоопарка.

Тем не менее, поделать с собой Ион ничего не мог. И, глядя на челку Иры, на ее глаза, -

человечьи, внимательные, любящие, — и в особенности на полный зад на тонких,

ухоженных задних ногах, все сметал и сметал с асфальта осколки своего сердца. А

сзади Ира напоминала Иону изящную полосатую рюмочку: шикарный зад на стройных

ножках манил парня даже ночами.

— Безусловно, в этом сказывается ваше детство, проведенное в деревне, — сказал

профессор Дабижа, — ведь многие дети, выросшие на природе, совершенно

положительно относятся к скотоложству. Более того, это является важной частью их

ээээ…сексуального опыта.

— Сами вы, профессор, скот! — обижался Ион.

Профессор не обижался. С Ионом он познакомился, когда парень работал в зоопарке

уже год. Профессор Дабижа, — член Союза писателей, известный филолог, и

антрополог, — привел в зоопарк внучку. И, глядя, как молодой, лет двадцати, рабочий в

синем комбинезоне любовно глядит на зебру, продекламировал:

— Старой Эллады прекрасная страсть…

Когда Ион, робея, признался, что ничего из этих слов не понял, профессор Дабижа

охотно отпустил внучку к пруду с персидскими утками и лебедем-шипуном, а сам

прочитал Иону целую лекцию.

— Друг мой, признайтесь, вы влюблены в эту зебру? — осторожно начал он. — Да

право, не стесняйтесь! В Древней Греции, упомянутой мной, как Эллада, вашу страсть

бы не только не осудили, но более того, ей бы восхищались! Поэты слагали бы о ней

песни! О ней говорили бы ораторы на площадях!

Ион, ожидавший вызова полиции в худшем случае, а в лучшем — просто насмешек,