Плат святой Вероники - Гертруд фон Лефорт

Это маленькое происшествие заставило меня потом, когда разошлись гости, еще раз заглянуть в это зеркало, чтобы выяснить, действительно ли я выгляжу в нем не так, как обычно. Но я увидела лишь хорошо знакомое мне детское лицо и две толстые коричневые косы, которые тетушка Эдельгарт с недавних пор укладывала мне на голове в виде двух колец, напоминающих венок, что, впрочем, не прибавило моему облику взрослости. Незнакомые люди по-прежнему давали мне не более тринадцати лет, в то время как мне уже скоро должно было исполниться шестнадцать. Бабушка каждый раз в таких случаях говорила:

– У Вероники свой собственный, персональный возраст, который нельзя определить одним-единственным конкретным числом.

Недели через три после прибытия в Рим Госпожа Облако вдруг объявила, что намерена одна отправиться на Ривьеру. Объясняя причину своего решения, она сослалась на упомянутый «t te-а-t te с мировой историей и вечностью», который для нее будто бы чересчур утомителен; ни у кого из нас, однако, не было сомнений в том, что подлинную причину следует искать в Энцио. Сам ли он внушил ей мысль об отъезде, или ей подсказали это решение ум и рабская преданность сыну, мы не знали. При всей простоте Госпожи Облако заглянуть в ее внутренний мир было не так-то просто; это объяснялось ее необыкновенной флегматичностью, казавшейся мне порой чем-то вроде толстой, мягкой шерсти, которой так плотно были укрыты и укутаны все ее дела и речи, что никому не удавалось распознать истинные мотивы и побуждения этой женщины.

Энцио поддержал решение своей матери с такой недвусмысленной готовностью, что все почувствовали себя неловко. Он вдруг сделался так вежлив и участлив по отношению к Госпоже Облако и с воодушевлением занялся билетами, багажом и поиском адресов подходящих отелей. Бабушка же, напротив, была обескуражена и пыталась с мягкой настойчивостью протестовать против ее отъезда. Со стороны могло показаться, что она как бы желает извиниться за Энцио, хотя она и не имела на это решительно никаких оснований. Однако Госпожа Облако твердо стояла на своем.

– Здесь, в Риме, мой сын ничуть не нуждается во мне, – заявила она бабушке. – Так что позволь мне на некоторое время оставить его в покое! Если я ему понадоблюсь, он непременно даст об этом знать.

Она произнесла это без всякой обиды своим неторопливым, трезвым тоном, укладывая платья и пудреницы в чемоданы и коробки с такой любовью, с такой нежной заботливостью, словно это занятие было для нее самым важным делом на свете. Бабушка после этого уже больше не уговаривала ее остаться, но задарила ее цветами и шоколадными конфетами и просила поскорее возвращаться в Рим, особенно если она вдруг почувствует себя одиноко. Она также взяла с нее слово регулярно писать письма и обещала то же с своей стороны. Госпожа Облако принимала все знаки внимания спокойно, с вежливым равнодушием. Сама она попросила лишь об одном: чтобы ей немедленно дали знать, если ее сын заболеет. Пока же бабушке надлежало проследить за тем, чтобы Энцио для успокоения нервов принимал лекарство, название которого я уже забыла и которое, по ее словам, было для него совершенно необходимо во все время его пребывания в Риме.

– Моя матушка всегда придерживалась того мнения, что все решает элементарная гигиена. О душевных же недугах и страданиях она не желает и слышать, – заявил Энцио, полунасмешливо-полусердито воспротивившийся этой просьбе своей матери.

Но тут Госпожа Облако проявила неожиданную для всех твердость и с железной настойчивостью добилась от бабушки почти клятвенного обещания исполнить ее наказ.

Надо заметить, что Госпожа Облако была, в сущности, не так уж неправа. На Энцио Рим и в самом деле произвел чрезвычайно сильное впечатление; глядя на него, так и хотелось сказать: он болен Римом. Даже бабушка призналась, что ни один из ее многочисленных друзей, которым ей за прошедшие годы доводилось показывать Вечный город, не вел себя так странно, как Энцио. Он, без сомнения, пытался защищаться от Рима, он почти боролся с ним; этот великолепный бабушкин Рим, этот драгоценный сосуд, этот символ величия и красоты, эта неприступная твердыня тысячелетий, похоже, обратилась для него в грозу, зловеще нависшую над его духом. И все же ему не удавалось обрести покой, если во время его прогулок по городу рядом с ним не было бабушки; но он всегда шел как будто совсем по другому Риму, чем она. С ним было странно гулять по городу. Он редко пускался в исторические экскурсы – он почти испытывал к ним предубеждение, – но, шагая рядом с ним, я чувствовала тени прошлого; я чувствовала клубящиеся сгустки того, что давно развоплотилось, его глухое, красноречивое молчание, его жуткую мощь, его излияния, его тревожный полет. С Энцио мы, по сути, тоже не столько рассматривали памятники, картины и скульптуры, сколько предавались ощущению, будто все это – большие, прекрасные цветы, плывущие по волнам безбрежного моря, и мы заглядываем сквозь их сверкающие чашечки в зеленоватую непроглядную пучину.

Сильнее всего Энцио привлекал ночной Рим. Он мог часами блуждать по темным улицам за Пантеоном, рассматривать тяжелые, зыбкие тени барочных церквей и фонтанов и вдыхать странно-волнующий ночной воздух, внушавший бабушке почти суеверный страх: она уверяла, что в нем чувствуется едва уловимый трупный запах тех неисчислимых тысяч мертвецов, что лежат в этой земле. Детали, как я уже говорила, недолго задерживали внимание Энцио, иногда мы были поражены тем, как быстро он мог оторваться от самых заветных сокровищ, которые мы ему показывали; глядя на него, можно было подумать, что они причиняют ему боль. Правда, бывали минуты, когда он приходил в такое волнение от того или иного зрелища, что все восторги других людей казались в сравнении с ним совершенно глупыми и слепыми; и если бабушка, просияв от блаженства при виде его отрешенного взгляда, прикованного к какой-нибудь прекрасной статуе, спрашивала: «Ну, что вы на это скажете?» – он почти упрямо отвечал:

– Ничего! Я сейчас слишком далеко от себя самого и от своего времени!

– Ах, в Риме это время не так уж значительно, чтобы прислушиваться к нему! – весело заявляла бабушка. – И потом, Энцио, – вы ведь не очень-то любите это «свое» время, а?

Энцио смеялся.

– Да, не люблю, – отвечал он быстро и решительно. – Но, в конце концов, все имеет свое второе лицо. Во всяком случае, я верил в великую миссию моего поколения, и что же? Что здесь, в Риме, значит «поколение»? Что значит здесь – «мое поколение»? Меня не покидает чувство, будто и его время уже давно прошло, а ведь дома я был уверен, что оно еще только начинается! Я также был уверен в значимости моего поколения, а здесь даже то, что я считал в нем важным, представляется мне чистейшим наваждением: не стоит и начинать… Мне кажется, если я еще некоторое время пробуду в Риме, то смогу воспринимать все лишь как руины! Увы, я не шучу: я и теперь уже то и дело невольно представляю себе, как, например, будет выглядеть Канчеллерия или Капитолий, когда время расправится с ними так же, как оно расправилось с термами Каракаллы!

Подобные вещи Энцио всегда произносил резким тоном. Я к тому времени уже изучила некоторые его привычки. В такие минуты он как-то по-особому встряхивал головой, так что его длинные, гладко зачесанные назад волосы вдруг падали, словно завеса, ему на лоб, который от этого казался совершенно плоским и невыразительным, в то время как светлые, истинно немецкие глаза его смотрели из этой белокурой тени почти враждебно.