Неторопливый рассвет - Анна Брекар

Марика встретила мужа ласково, он вымотался и недоспал из-за разницы во времени. Они рассказали друг другу, как провели эту неделю, и Марика не лгала, лишь кое о чем умолчала. В постели она тщетно искала остатки запаха тела натурщицы, но Роже обнял ее, и она удивилась, испытав от этого удовольствие. Присутствие мужчины успокаивало ее. Все возвращалось в свою колею, дружба молодой женщины вскружила ей голову, почти до морской болезни, но то была лишь иллюзия, сон. Теперь в ее мире вновь воцарился порядок. Назавтра она встала и с удовольствием совершила привычный ритуал: сварила кофе и накрыла стол к завтраку для двоих.

Дни после возвращения мужа я провела, любуясь несказанной красотой города перед Рождеством. Я часами ходила по улицам. Небо было светлое, ветер гнал перед собой снежные хлопья. Я чувствовала себя легкой, как эти хлопья. В эти дни телефон, который поставила Марика в дареной комнате, ни разу не зазвонил, и никому не было дела, где я и что делаю.

Я возвращалась домой все позже, мне не хватало Марики и тех надежд, которые она принесла с собой. Не хватало и всей роскоши, которую она предоставила в мое распоряжение. Мне хотелось снова пройтись по квартире в сочных цветах, в богатом убранстве. Хотелось вновь ощутить уют, исходивший от этой роскоши и от фотографий грустного мужчины, зарабатывавшего много денег. Мне не хватало голоса Марики и наших бесед, не хватало прогулок с Марикой и того ощущения абсолютной близости, которое я испытала с ней.

Марика посулила лучшую жизнь. Каждый штрих ее карандаша как бы приближал меня к славе, к свершению, может быть, даже к богатству. Или, по крайней мере, так мне хотелось это понимать. Я не красавица, но у меня интересное лицо, повторяла Марика, как будто, говоря обо мне, она говорила о произведении искусства. Слова Марики мне льстили. Это было больше, чем я когда-либо смела надеяться.

В конце концов я все же набрала ее номер, голос в трубке был рассеянный, отсутствующий. Она больше не хочет меня видеть? Марика коротко рассмеялась. Она очень занята. Я могу пользоваться комнатой, мебелью, одеждой. Это много, не так ли? Я поняла, что должна быть благодарна и не забывать об этом. Когда Марика повесила трубку, я и в самом деле почувствовала, что не могу забыть всего, что получила.

Снег падал густыми хлопьями, было холодно. Другим брошенным приходилось хуже, чем мне. В автобусе я видела совсем молоденькую девушку с младенцем и большой приоткрытой сумкой, набитой одежками, ее и ребенка. Она молча плакала всю дорогу.

Я была рада, что у меня есть комната, кровать, где я лежала часами, глядя на снег, который был в эту зиму особенно своенравен. Он кружил, колыхался, взмывал, вихрясь под яростными порывами ветра.

Марика не подавала признаков жизни, и я не стала больше ей звонить. Я даже надеялась, что она забыла обо мне, забыла, что я все еще живу в ее комнате.

Я продала вечернее платье в магазин секонд-хенд. Такая ребяческая месть. Потом я продала и манто из черного каракуля, которое она мне подарила. Ела я мало, много времени спала. Выходила из дому вечером и иногда шла в кино, просто чтобы побыть вместе с другими одиночествами в темноте.

Однажды вечером, возвращаясь из кино, я проходила мимо художественной галереи и увидела на витрине написанное большими белыми буквами имя Марики. Меня как поманили; озадаченная, я подошла ближе. В большом выставочном зале суетились люди, сновали туда-сюда, носили бутылки и стаканы, расставляли их на столе. Зал был белый, полный света. Развешанные фотографии и рисунки черными и серыми пятнами парили в этой белизне. Я не сразу разглядела, что на них изображено. Там были распростертые тела, белые, голые и неподвижные, как трупы, волосы растекались вокруг головы неровной лужицей крови. Все это было одно и то же женское тело в самых разных позах. Только через долгое, очень долгое время я поняла, что это мое тело размножено на белых стенах. Это дошло до моего сознания, я умерла, я смотрела на свое мертвое тело из-за стекла, не в состоянии с ним соединиться. Я стала чистым духом, а это значит, я была бессильна, я могла лишь смотреть и запоминать, но ничего не могла изменить в том, что происходило на моих глазах. И как будто я стала прозрачной, посетители начали заходить в галерею, восторженно восклицали, однако не видели ее, натурщицу, которая не сводила глаз с огромных изображений, открытых всем взглядам на белых стенах, с того, что осталось от нее, но ею уже не было.

На следующий день после встречи с Марикой я случайно оказалась в знакомом парке, в котором: бывала двадцать лет назад. Хотя теперь я спрашиваю себя, была ли то действительно случайность или эта странная логика, что направляла меня, с тех пор как я вернулась в Женеву, и вот привела сюда, где, несмотря на жару, почти никого не было.

За этим парком лежит странный квартал, который пересекает последняя незаасфальтированная аллея во всем городе. Эта улица называется Лесным проспектом, по обеим: ее сторонам дремлют в тени: деревьев большие запущенные сады. Я пошла по этой аллее, и мне показалось, будто я не здесь, а где-то в английской глубинке и: вижу коттеджи, в которых живут мирной жизнью дамы: зрелого возраста. И вот-вот встречу мужчину в шортах и белой футболке, который идет по аллее на теннисный корт или к столу, накрытому к чаю. За терявшимися в тени кустами я представляла себе море, а городской гомон мог сойти за мерный шум прибоя.

Двадцать лет назад я была беременна и, как сегодня, гостила у матери. Я много гуляла по городу, потому что это рекомендовал мне доктор. Он находил меня слишком беспокойной, думал, что я мало ем и почти приказал мне подолгу гулять. Доктор был маленький, нервный и носил очки в стальной оправе. О своих пациентках он говорил «мои женщины», что меня всегда удивляло.

Я была на седьмом месяце беременности, когда случилась авария на Чернобыльской атомной станции.

– Хорошо еще, что это произошло так далеко отсюда, не хотела бы я жить в Чернобыле. А ты, в твоем положении, представляешь себе, какой ужас?

В голосе матери прозвучали раздраженные нотки. Я положила руку на свой живот, казавшийся мне огромным. Постоянное общение с этой выпуклостью стало мне необходимым. Как будто, несмотря на вес, на схватки, которые я время от времени чувствовала, несмотря на то что ребенок во мне толкался ножкой, в общем, несмотря на все эти бесспорные признаки реальности моего положения, я никак не могла в него поверить – мне обязательно надо было проводить рукой по натянутой коже моего живота, чтобы убедиться, что там, во мне, действительно растет нечто непостижимое.

Сидя в кухне, мать пристально смотрела на меня поверх чашки с чаем и пыталась урезонить:

– Полно, ты, в конце концов, не первая, с кем это происходит.

С самого начала беременности мне снилось, будто я родила зверюшку, котенка или щенка. Во сне это было не страшно. Но, просыпаясь, от ощущения звериного тельца на своем животе я вздрагивала.

При виде еды меня тошнило. Матери приходилось готовить поесть и сидеть со мной, чтобы я могла хоть что-нибудь в себя протолкнуть.