Тень - Квинтус Номен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таню в этом деле сильно порадовало то, что никто в лаборатории даже не поинтересовался, «как она дошла до жизни такой» — в смысле, откуда у школьницы появились знания в части органической химии. Всем же известно, что в Ленинграде живут (ну, до войны жили) разные светила науки, которые кого угодно чему угодно научить могли — а как делать изопрен из скипидара — так это каждый химик знает…
Но и сапожки тоже порадовали, может даже больше, чем отсутствие любопытства у заводских химиков. А тут еще родня Байрамали Эльшановича по его просьбе прислала для девочки тулупчик — так что жизнь становилась просто прекрасной. С точки зрения, скажем, Тани Ашфаль прекрасной — а для окружающих людей девочка с утра и до поздней ночи вкалывала совсем не по детски. Обычно ее день начинался в семь: она просыпалась, завтракала и бежала в школу: восьмой класс учился в первую смену. По военному времени занятия шли с восьми и до половины первого — а затем, с часу и до пяти, Таня трудилась в госпитале, в основном помогая хирургам. Время с половины шестого и почти до одиннадцати она проводила на заводе (и в лаборатории, и в механической мастерской — а иногда и в инструментальном цехе завода), а с одиннадцати и до трех утра — дежурила в приемном покое госпиталя.
Но это только называлось «дежурила»: в это время (когда в госпитале оставался лишь один дежурный врач, да и тот спал — в полном соответствии с уставом) в приемный покой «по расписанию» приходили раненые бойцы, которым доктор Ашфаль проводила различную реабилитацию. А началось это, когда Таня случайно поговорила с лежащим в госпитале танкистом. Этот совсем молодой еще парень успел сильно обгореть в своем танке — и в результате сделался мрачным циником. И чем ближе становился день его выписки, тем более мрачным он становился.
Таня как-то попыталась его хоть немного развеселить — но первая попытка оказалась абсолютно провальной:
— Да что ты, девочка, понимаешь-то в жизни! Я же вижу: на морду мою никто без отвращения взглянуть не может — и куда я с ней теперь пойду? Со мной люди разговаривать боятся, даже в госпитале из девушек ты одна со мной по-человечески разговариваешь — да и то потому что мелкая еще.
— А ты, дядя, вроде и взрослый, а дурак дураком. Мужчина — любой — если чуть покрасивее обезьяны — то уже красавец! А еще война, парней миллионами страна теряет. Парней теряет — а девушек остается почти столько, сколько и было. Вот сам прикинь: убьет фашист наших солдат миллионов восемь — значит, восемь миллионов женщин и девушек останется без второй половины. Тут любой мужик, хоть безрукий, хоть безногий и кривой нарасхват пойдет!
— Сама ты дура. Безногий — он всего лишь безногий, а на меня даже смотреть страшно. Ну, даже если и найдется какая-то… слепая, детей мне родит — так меня и родные дети бояться будут! Уж лучше бы я там в танке вместе с другими сгорел…
— Ага, врачи тебя с того света вытаскивали, а ты им вот что в благодарность. А дети твои тебя бояться в любом случае не будут, это ты специально выдумываешь чтобы тебя окружающие жалели. Впрочем… дай-ка на рожу твою страшную поближе посмотреть…
— А чего на нее смотреть-то?
— Руки убрал! Я, между прочим, старшая операционная сестра, и куда и зачем смотреть, точно знаю.
— Ты — операционная сестра? Не смеши меня, мне еще и смеяться больно.
— Ладно, я, что хотела, увидела. Завтра скажу, что, а пока пойду, подумаю.
— Ну и вали!
Разговор состоялся в коридоре, и, когда Таня ушла, к танкисту подошел его сосед по палате, пожилой мужик с рукой на перевязи:
— Очень зря ты девушку обидел. Она ведь на самом деле операционная сестра, причем — это доктора говорят, не я — лучшая в госпитале. Она здесь почти все операции делает. Хирурги — разные, а сестра у них — одна. Доктора говорят, что руки у нее золотые — да, вижу, не только руки: она к тебе со всей душой, а ты… тьфу!
Танкист хотел что-то ответить, но не успел: вернулась Таня.
— Значит так: тебя уже завтра, оказывается, выписывать будут. Но домой ты, как я понимаю, не поедешь — ты же из-под Минска? А в армию тоже не годишься… Я тут поговорила с сестрами, Прасковья Ильинична сказала, что соседка ее вроде готова койку сдать. А в госпитале истопник как раз нужен — так что завтра с ней пойдешь насчет жилья договариваться, потом к завхозу нашему на работу устраиваться: он уже в курсе, сразу на работу возьмет. А я тебе морду-то отрихтую, будешь красотой женские сердца покорять.
— Что ты сделаешь?
— Объясняю для совсем тупых: уберу всю это красоту неземную с морды лица. Причем очень просто уберу, хотя придется тебе потерпеть: на морде у тебя шрамы из соединительной ткани образовались — а я ее уберу. В смысле срежу — а поверх кожу приращу. От пуза чуток отщипну и к роже приклею.
— Это как?
— Ты в детстве царапался?
— Не только в детстве…
— А от царапин детских и следов не осталось. Потому что кожа очень быстро зарастает — ну, если этой соединительной ткани внизу нет. А кожа — она у человека одинаковая что на физиономии, что на пузе или на заднице — и если я чуток с пуза, скажем, отрежу, то там быстро новая вырастет. А отщипнутый кусочек на роже прирастет и тоже закроет больше чем я прилеплю. Конечно, шрамы небольшие все же останутся — но именно что небольшие, а если времени достаточно будет, то я и их потом уберу. Все понял?
— Понял… а почему завтра?
— А потому что для такой операции и инструмент нужен специальный. Я сегодня вечером на заводе его быстренько сделаю — и начнем. Если ты, конечно, не испугаешься — но это всяко лучше будет, чем убиваться по горькой своей судьбинушке и окружающих пугать… причем, заметь, не мордой лица, а грубостью и невоспитанностью. И будет у тебя мордочка гладкая да румяная, как задница у младенца. Правда, борода расти не будет — ну так на бритвах сэкономишь…
Дезинф с регегенератом (при наличии умелых рук и многолетнего опыта, конечно) творят чудеса — так что к новому году физиономия у экс-танкиста стала совершенно сияющей от счастья — не целиком еще, но вполне заметной частью. А у Тани Серовой образовалась немаленькая такая очередь страждущих — что, впрочем, ее не расстраивало: девочка до сих пор не привыкла «нормально отдыхать». В Системе под отдыхом понимали что-то совершенно другое…
Вскоре после нового года расписание у Тани резко поменялось: Николай Нилович Бурденко, наслушавшись восторженных отзывов о «новом хирургическом инструменте», лично посетил сначала пулеметный завод, а затем и госпиталь. Посмотрел, как медсестры накладывают швы прооперированным солдатам, пообщался с ними — и издал специальный приказ. Согласно которому при госпитале была организована специальная школа, в которой военные медсестры должны были срочно обучиться работе со «швейной машинкой».
Вообще-то в госпитале прошли первоначальное обучение практически все врачи и сестры из санитарных поездов, доставляющих в город раненых, но пока число умеющих достаточно свободно обращаться с этой странной машинкой, было все же невелико. Просто потому, что традиционные навыки хирургов в этом деле скорее мешали, чем помогали: ну не могли опытные врачи «забыть» тому, чему их учили в институтах, а поэтому и машинки старались использовать как инструмент, позволяющий немного быстрее двигать иглой. А ведь машинка вообще предназначалась для того, чтобы на сам шов внимания не обращать, она «сама регулировала» все параметры этого шва…
Очень немолодой хирург поначалу вообще не понял, как машинка работает — но не постеснялся обо всем подробно Таню расспросить. Затем он вдумчиво поговорил со всеми медсестрами госпиталя, снова с Таней — и пришел к странному (но совершенно правильному) выводу: учить работе с машинкой нужно как раз малоопытных медсестер, «не отягощенных грузом знаний» — а вот их научить может лишь эта девочка. В том числе и потому, что она тоже явно «не отягощена» и очень хорошо понимает то, как ее машинка