Две трети призрака - Эллен Макклой

— Конечно, дорогой, но…

— Что «но»?

— Я не хотела. Когда мы пришли сюда…

— Ты никогда не хочешь. Все!

Вернулся Том. Улыбаясь, он поднял бокал.

— За ваше примирение, если, конечно, газеты не врут.

Вера изобразила застенчивое смущение.

— Не врут. Правда, Амос?

— Да.

— Значит, можно написать?

— Можно.

Амос глотнул виски. Оно было таким же, как и раньше.

Амос тотчас почувствовал пение в крови, расслабление и в то же время подъем, благословенное освобождение, экстаз.

Я освобождаюсь. От чего? От себя, конечно. От своего маленького, жалкого «я» — и становлюсь властелином бесконечности, где все возможно.

Амос улыбнулся Вере и Тому и пробормотал свои любимые строчки:

Испив, увижу Небеса,

Царей, пророков чудеса.

Услышу хоры в вышине

И родственные голоса

Травы, завидующие мне…[2]

Вера хихикнула.

— Это тоже можно опубликовать? — спросил Том и добавил: — Конечно, с разрешения автора.

Амос засмеялся.

— Разве в нынешних школах дети не учат то, что написано до тысяча девятьсот четырнадцатого года? Это уже давно напечатано.

Он осушил бокал, пробормотал что-то о зеленом винограде и предложил:

— Еще по одной на дорожку? Я угощаю!

В четыре часа дня Гизела Виллинг подошла к окну в спальне и увидела, что небо стало совсем свинцовым. За виноградной беседкой возле ручья, как стражи, стояли ряды голых ив, сгорбившихся под грузом снега. В них было столько безнадежности, что пришло на память известное изображение бегства Наполеона из Москвы. Таким вечером хорошо сидеть дома у пылающего камина со стаканом подогретого вина, а не ехать по темной, заснеженной дороге на какой-то дурацкий ужин. Гизела с тоской подумала о Манхэттене, его асфальтированных улицах, ярком освещении, автобусах и такси и даже о метро. Почему такие разумные люди, как она и Бэзил, решаются жить зимой за городом?

Она знала, что ее муж, выходец из Балтимора, был старомодно обязательным, когда дело касалось визитов. Ничто, кроме серьезной болезни, не могло считаться веской причиной для отказа от принятого накануне приглашения. Отступить в последний момент из-за плохой погоды, усталости или более интересного приглашения? Он никогда не поступал так сам и не прощал этого другим.

Бэзил Виллинг стоял в холле и прислушивался к порывам ледяного ветра, бьющегося об углы дома. Воскресный вечер создан для старых брюк, свитера, удобных разношенных туфель и легкого домашнего ужина. И спать надо ложиться пораньше, чтобы запастись силами на следующую неделю. По рассеянности он согласился на приглашение Кейна, переданное через Гизелу, и теперь придется тащиться в Вестон, чтобы провести вечер среди незнакомых и, наверное, смертельно скучных людей.

Он боролся с искушением попросить Гизелу позвонить Кейнам и придумать какую-нибудь дипломатическую болезнь, потому что знал: Гизеле такая глупость не понравится. Она родилась в Австрии, и у нее было чисто европейское чувство святости общественного долга. Бэзил любил свою жену и не хотел ее огорчать.

Услыхав на лестнице шаги, он поднял глаза. Черные волосы оттеняли бледное лицо Гизелы и ее прекрасные глаза. Длинное, простого покроя платье серого цвета, украшенное ниткой черного жемчуга. Кроме обручального кольца, никаких украшений. Улыбаясь, она спускалась по лестнице как реальное воплощение романтической мечты. Почему в наши дни американка стремится выглядеть шаловливой школьницей? У Гизелы было нечто более привлекательное для мужчины — женственность.

Маленькая Гизела в пижаме и тапочках бежала по лестнице вслед за матерью и с последней ступеньки прыгнула прямо в объятия отца.

— Вам правда нужно ехать?

— Боюсь, что да. И сейчас же. Мы опаздываем.

— Подожди, я оставлю Эмме телефон, — сказала большая Гизела и пошла на кухню.

Эмма взяла в свои руки хозяйство Виллингов, когда они переехали в Коннектикут. Раньше у Бэзила служил ее дед.

— Не беспокойтесь, мэм, — сказала Эмма. — На ужин у нас есть цыпленок и вафли, а в половине восьмого мы ляжем спать.

Гизела надела ботинки, набросила на плечи меховую накидку, взяла перчатки и вязаный шарф, поцеловала напоследок дочь в теплые губки и поспешила к машине, где ее уже ждал Бэзил, соскабливавший с «дворников» лед.

Он взглянул на нее при свете фонаря.

— Ты похожа на юную русскую великую княжну урожая тысяча девятьсот четырнадцатого года.

— Настоящие русские княжны того времени, — ответила Гизела, — почти всегда одевались, как их английские гувернантки.

Несколько мгновений колеса крутились на льду, предательски прятавшемся под тонким слоем снега. Но Бэзилу удалось вывести машину на дорогу. В машине было тепло, уютно гудел мотор, фары просверливали светлые туннели в темноте. Они были на дороге одни и чувствовали себя почти как жители Аляски или Сибири. Плохая погода превращала их поездку в приключение.

— Что там будет? — спросила Гизела. — Все будут говорить о литературе и искусстве с большой буквы?

— Об искусстве и литературе обычно говорят издатели, — ответил Бэзил, — а художники и писатели — только о гонорарах и договорах. И еще будут сплетничать. Как, вы не знаете, что Том Джонс, тот, который всегда издавался у Липпинкоттов, перешел к другому издателю, а Мэри поехала в Лас-Вегас разводиться, чтобы выйти замуж за Билла Смита, агента Тома?

— Те, к кому мы едем, тоже против условностей?

— Еще как за! Никто так не придерживается условностей, как хорошо обеспеченные представители богемы.

Дорога пролегала по долине, и они видели только туман — серый, пенистый, неподвижный, как тяжелый дым, не пропускавший света дальше, чем на четыре-пять футов, отчего машина еле ползла.

Гизела решила не отвлекать мужа болтовней и стала думать о радостях своей жизни — Бэзил, маленькая Гизела, замечательный дом и даже предстоящий вечер. Может быть, он вовсе не будет таким скучным.

Через двадцать минут они добрались до Вестона и принялись читать имена на почтовых ящиках.

— Пока ты одевалась, я позвонил Тони, — сказал Бэзил. — Его ящик третий за вторым указателем.

— Тони? Разве ты хорошо его знаешь?

— Мы довольно часто встречались, готовили мою книгу к печати. Но дело не в этом. Театральная манера называть всех без исключения по имени перешла и в литературную среду.

— А как мне прикажешь называть его жену?