Последний из умных любовников - Амнон Жаконт

— Ты сегодня не собираешься спать? — спросила она.

— Скоро пойду, — ответил я.

Мать отправилась стелить постель для тети Иды, а я продолжал размышлять о лжи, на которую она сегодня пошла ради меня, — насчет машины и того случая в туннеле Линкольна. Неужели угрозы неизвестного «попутчика», который вломился ко мне в машину в туннеле, каким-то образом связаны с тем, как она в последнее время проводит свои вечера?.. Из спальни доносился храп отца. Еще вчера я намеревался обо всем ему рассказать, но сегодняшнее поведение матери полностью исключало такую возможность.

Что ее заставило меня выгораживать? Скрывались ли за этим лишь благие намерения? Мне случалось видеть ее сердитой, грустной, усталой, взволнованной, я не раз бывал свидетелем того, как она сглаживает острые углы и представляет то или иное дело в удобном для нее свете, но никогда прежде мне не доводилось ловить ее на прямой лжи, как в последние дни. Где-то в уголке сознания мерцало точное определение ее нынешнего состояния. Пришлось основательно напрячься, чтобы поймать подходящее слово. Загнанная. Именно так. Она выглядела, как человек, загнанный в угол.

Я поставил стакан на стол, рядом с цветной брошюрой «Общества правильного питания», мельком припомнил их тест и снова удивился, что они сочли верным ответ типа «фрукт — сладкий». Но меня тут же отвлекла другая мысль. А что, если инцидент в туннеле Линкольна не был ошибкой? Что, если матери действительно что-то угрожает? Может быть, она и турпоездку выиграла не случайно и за этим стоит некий далеко идущий злодейский замысел, никоим образом не зависящий от правильности ее ответа на тест? Может быть, на нее готовится покушение — как раз во время путешествия на корабле, в открытом море, где ее никто не сможет защитить?

Был только один способ разрешить эти сомнения, и я отправился в гостиную, за спрятанным там желтым блокнотом. Запершись с ним в туалете, где мне никто не мог помешать, я стал вглядываться в отпечатавшиеся на чистом листе очертания букв. Лампочка в туалете была слабая — как ни напрягал глаза, прочесть ничего не удавалось. Я порылся на полке, под зеркалом, где стояли мамины косметические принадлежности, попробовал заштриховать страницу карандашом для ресниц, но в результате только безнадежно замазал первые пять слов. Попробовал помадой — тоже ничего не получилось. И тут на помощь пришла розовая пудра — припорошив ею страницу, я сумел почти без труда прочесть написанное.

Это было письмо, обращенное к кому-то, чье имя пропало под карандашом для ресниц. Чтобы на следующее утро все это не показалось каким-нибудь видением или бредом, я сбегал к себе в комнату за бумагой и карандашом. Вот отрывок, который удалось разобрать и записать. Он хранится у меня по сей день:

«…ты можешь отрицать сколько угодно, но я чувствую, что промежутки (…) становятся длиннее, а часы эти — случайные, краденые. Есть в тебе некое нетерпение — оно передается мне почти сразу: (…)ение возникающее из-за твоего нетерпения. Именно поэтому на меня нападает временами излишняя разговорчивость, смешливость, (…) вещей. Лишь бы не молчать, лишь бы избежать безвкусицы. И тогда, после мучительного марафона телефонных звонков по поводу очередной встречи, обескураженная самой встречей и обуреваемая чувством вины из-за Рони, который сидит дома и ждет, (…) я разражаюсь рыданиями. Тут-то ты и проявляешься в полной мере: ты держишь мою голову в своих теплых ладонях, смотришь в (…) глаза и прикасаешься ко мне так (…) умеешь только ты: нежно, понятливо, а главное — умно. Но это помогает только чуть-чуть, (…) мы оба вполне взрослые люди и понимаем, что происходит на самом деле: несмотря на все отрицания, попытки что-то скрыть, обещания и клятвы — ты наверняка уходишь. Это уже не первый раз, но именно теперь почему-то больнее всего, (…) есть в тебе нечто неуловимое — какой-то талант любви, благодаря которому ты становишься по-настоящему умным любовником, настолько чудесным и умным, что никого подобного тебе (…) нигде и никогда. (…) из твоей машины на темную улицу, я хотела побыстрее добежать домой. Я понимала, что должна быть сильной, должна быть внутренне готовой к дальнейшему развитию событий. „Прощай, мой умный любовник, — думала я в ритме шагов, — последний из умных любовников, уходящий безвозвратно…“»

Продолжения не было. То ли письмо осталось недописанным, то ли дописывалось уже в другом блокноте.

Сначала я страшно рассердился: из-за отца, который носится по всей Америке, чтобы заработать нам на жизнь, из-за дома, который вдруг стал казаться мне чужим и неуютным, да и из-за самого себя — ведь мне постоянно одиноко, она почти не бывает дома. Но гнев тут же схлынул, оставив после себя ощущение неожиданного открытия: я вдруг осознал, что мамина сущность не ограничивается лишь всем тем домашним, уютным, защищенным и теплым, которое я привык в ней видеть; я увидел в ней женщину, в чем-то сокровенном похожую на тех девчонок, что попадались мне ежедневно в библиотеке, где они сидели, низко склонившись над столом, а я, словно нечаянно, заглядывал им в декольте, на улицах, где они щеголяли в ультракоротких тугих мини-юбках, в автобусах, где садились рядом со мной, тщательно заботясь, как бы не коснуться меня бедром. Что-то вдруг сблизило мою маму с Деби, и с Линдой, которая была у меня до Деби, и с толстой соседской Лизой, и еще с кой-какими более или менее легкодоступными девчонками, с которыми приходилось иметь дело от случая к случаю.

Это открытие вызвало во мне леденящий страх, и одновременно — какое-то гадливое любопытство. Голова моя раскалывалась. Я быстро сунул блокнот на прежнее место, за ящики письменного стола, а переписанную страницу спрятал за шкафом под обоями — там, где они немного отстали от стены. Но, и забравшись в постель, я еще долго ворочался и никак не мог заснуть…

Утром вчерашние события и ощущения показались мне какими-то расплывчатыми, далекими. Отец все так же спал с журналом в руках, беспробудным сном человека, уставшего от постоянных разъездов. Мать снова возилась в подвале. Захватив из шкафа пряник и яблоко, я потихонечку смылся.

По дороге опять попалась на глаза брошюра «Общества правильного питания» — на сей раз, правда, в мусорном ведре, в гараже. Я достал ее оттуда, сложил пополам и сунул в карман. Интересно, показала она отцу страницу с текстом конкурсной загадки или ограничилась сообщением о выигрыше. Тут мне пришла в голову идея — предложить отцу купить еще один билет, чтобы сопровождать мать в предстоящем ей путешествии. Мысль о возможном покушении снова всплыла в памяти и больше не оставляла всю дорогу.

В библиотеке меня уже ждали. К счастью, то была не злобная миз Ярдли, а обладательница заплатанных джинсов, мисс Доггарти. Впрочем, сегодня она пришла в широкой юбке и улыбалась мне во весь рот. «Ну, что на этот раз?» — спросил я несколько грубовато.

Она наклонилась поближе, обдав меня облаком свежего утреннего аромата, и сказала таким дружелюбным тоном, как будто мы с ней старые друзья: «Слушай, тут есть одна книга, которую обязательно надо достать, ну, просто необходимо…» Из дальнейшего разговора выяснилось, что, несмотря на магистерскую степень по химии, полученную в Стэнфордском университете, работу по специальности ей найти трудно. Поэтому сейчас она временно занимается тем, что разыскивает статьи и другие печатные материалы для фирмы, предоставляющей подобные услуги научным учреждениям и отдельным ученым. И вот сегодня ей заказали какую-то книгу, а получить ее можно, только заполнив довольно сложный бланк и заверив его вдобавок тремя подписями. Тут же выяснилось, что мисс Доггарти ни о каком бланке, разумеется, не позаботилась, поэтому пришлось все оформлять самому. Миз Ярдли подписала не глядя — она с головой ушла в свежий номер Publishers Weekly Review, доставленный ей прямо в руки десять минут назад. В отделе безопасности тоже никаких проблем не возникло. Но третью подпись должен был поставить мистер Кэй.