Похищение сабинянок - Борис Косенков

Ерофеев локтем толкнул земляка, получил ответный толчок. Ладонь нащупала ребристый кругляш единственной у него гранаты-лимонки. Вторая была у тех ребят, что засели напротив, через дорогу.

Солнце, сверкающие брызги росы. Тишина и покой. Ровный рокот мотора…

Ерофеев выдернул чеку, подождал, пока машина подошла метров на двадцать, не вставая, размахнулся и артистично, как на соревнованиях по военному многоборью, швырнул скользкий от пота кругляш. Лимонка, кувыркаясь, описала в воздухе неторопливую дугу, ударилась об асфальт перед самым бампером, подпрыгнула…

Резкая вспышка, удар, пронзительное шуршание осколков. Вдалеке заполошно откликнулось эхо.

Автомобиль дернулся, завихлял и, развернувшись, скатился в кювет. Медленно, будто нехотя, опрокинулся набок. Но все так же ровно работал мотор, так же резво вертелись колеса…

В пронизанном солнцем воздухе сплелись сухие винтовочные щелчки и заполошная скороговорка пулемета. С той стороны дороги вылетела еще одна граната. Последняя. Ударилась о машину, отскочила, упала в траву и уже здесь, на земле, взорвалась. Тяжелая черная громада покорно дрогнула, принимая новый удар, и, чуть помедлив, аккуратно улеглась днищем кверху. Двигатель наконец смолк, только передние колеса продолжали бесшумно вращаться.

Ерофеев приподнялся над кустом, настороженно всмотрелся. Солнце, тишина, покой. Выстрелы прекратились. Санька Козырев внезапно вскочил и с криком «ура!», как на тактическом занятии, бросился к автомобилю. Что-то несильно хрупнуло, будто сухая ветка под тяжелым каблуком. Санька, продолжая бежать, уронил винтовку, согнулся и прижал обе руки к животу. Потом остановился, пригнулся еще ниже и неуклюже ткнулся носом в траву…

– Так не встречали? – повторила хозяйка. – И никто не встречал. А мне всего-то и осталось, что эта фотография. Даже писем ни одного…

Ерофеев встал, морщась (вдруг резко замозжила рука, пробитая осколком в сорок третьем у деревеньки с веселым названием Кучеряевка), приблизился к портрету. Всмотрелся…

Офицер был мертв. В руке у него застыл большой, зловеще-красивый парабеллум. Шофер лежал на спине, без пилотки, с придавленными кузовом ногами, и смотрел на подбегающих красноармейцев. Из-под левого нагрудного кармана на пыльную траву тихо сочилась светло-красная кровь. Оружия при нем не было видно.

Снова стояла тишина, только какие-то лесные пичуги уже безмятежно пробовали голоса. Шурша, все еще крутились хорошо, видать, на совесть смазанные колеса.

А Санька Козырев стыл на траве, ребята уже перевернули его на спину, и в голубых, матово отсвечивающих его глазах острой точкой стояло заходящее солнце…

Мокейчук тряхнул Ерофеева за плечи и прокричал ему прямо в ухо:

– Ваня! Очнись! Мы берем Козырева и уходим. В лесу похороним… А ты кончай с этим… Возьми документы, бумаги, какие найдешь. А машину облей бензином и подожги… Спички-то есть?.. И догоняй нас. Да не тяни!..

Он половчее пристроил на плече ремень пулемета и махнул рукой остальным бойцам. Ерофеев и немец остались одни. Ерофеев чуть помедлил, провел рукой по саднящей шее. Не разжимая губ, дернул затвор своей верной подруги образца девяносто первого дробь тридцатого…

– Слушай, друг… – вдруг проговорил немец. – Успеешь пристрелить. Погоди хоть чуточку… Я свой…

Больше не осилил – захрипел, задергался, острый кадык заходил по тощему горлу вверх-вниз…

– Своих на том свете ищи! – сумрачно бросил в ответ Ерофеев. И вдруг обомлел: немец-то говорил по-русски!

И такая ненависть к этой погани, что не только вломилась без спроса на нашу землю, но еще и язык не поленилась выучить, чтобы, стало быть, сподручнее понукать да допрашивать, – такая нестерпимая ненависть сотрясла и тело, и душу Ерофеева, что палец сам потянул спусковой крючок. Последнее, что запомнилось, – взгляд. Пронзительный, немигающий взгляд худощавого, светловолосого человека лет тридцати. Взгляд, в котором смешались и радость, и боль, и надежда, и страшная, беспросветная тоска…

Ерофеев кинул винтовку за спину и отвернулся. Механически проделав нужную работу, скорым шагом пустился догонять товарищей. В затылок ему жарко дохнуло разгорающееся пламя…

Он лежал в темноте и не мог уснуть. За стеной, у соседей, видно, по радио, негромко звучала песня. Ерофеев прислушался. «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…» – сокрушался жиденький тенорок под незатейливый перебор гитары.

Ерофеев резко сел на кровати. Хотелось закурить, но не решился: побоялся разбудить хозяйку. Он встал, босиком прошлепал к окну. И надолго замер, глядя на темную громаду спящего города. Крашеный пол холодил подошвы, а в голове все билась и билась обжигающая горечью строчка: «Ах, война, что ж ты, подлая, сделала…»

Федор Иванович поднялся на ноги ни свет ни заря. Побрился, перекусил, надел приготовленный с вечера пиджак с позвякивающими фронтовыми медалями, прихватил сумку с «боезапасом» и отправился в небольшой, но уютный скверик, где, как он разведал накануне, собирались в День Победы ветераны Великой войны.

Погода выдалась солнечная, задиристый ветерок равномерно распределял по округе легкий аромат цветов, Ядреный дух тройного одеколона и сногсшибательное амбре вареной колбасы местного производства. На лавочках уже сидели пожилые мужики разной степени сохранности и, разложив на газетках закусь, толковали о прошлом. «О боях-пожарищах, о друзьях-товарищах», а главное – о молодости, когда сам черт им был не брат и порой не только во имя Победы, но и ради сущей, если здраво рассуждать, ерунды они запросто рисковали и здоровьем, и свободой, и даже жизнью. У кого-то не хватало руки или ноги, там и сям не травке отдыхали натруженные костыли, но сегодня не думалось ни о ранах, ни о подхваченных в окопах болячках, ни о неумолимо берущей за глотку старости. Сегодня все они, независимо от прежних званий и должностей, снова были солдатами. А чего еще делать солдату, если не слышно посвиста пуль и не стоит над душой старшина, если ласково припекает солнышко, а вокруг все свои, земляки и однополчане, и жизнь, несмотря ни на что, продолжается…

Федор Иванович приехал в этот город к старшему сыну погостить, друзей и знакомых у него тут не было, поэтому, приглядываясь, он прогулялся по скверику, выбирая, к какой бы не слишком шумной компании пристроиться. Наконец он засек одиноко сидящего мужика, который дружелюбно его разглядывал и улыбался. Мужик был плотный, круглолицый, с реденькими седыми волосами и совершенно белыми, но удивительно пышными, «буденовскими» усами. Наметанным глазом Федор Иванович мгновенно оценил, что наград у мужика негусто, да и то все больше послевоенные, только справа, под новенькой «Отечественной войной», тускло отсвечивали два ордена Красной Звезды. Мужик тем временем замахал руками:

– Давай, браток, причаливай, не стесняйся!

Федор Иванович осторожно опустился на скамейку, поудобнее пристроил плохо гнущуюся в колене правую ногу и достал из сумки бутылку «Русской».