Осмос - Ян Кеффелек

— Да, так вот, мы могли бы назвать его Узо, если будет мальчик, а если девочка, то Уза, ну а если родится урод, потому что природа порой выкидывает такие странные штуки, шутит такие жуткие шутки, что…

— Мы назовем его Марком.

Он вытащил из кармана нож и всадил его в бочонок с анчоусами. В то время как он искоса смотрел на мокрые, плававшие в рассоле кусочки филе, перед его глазами быстро промелькнула легкая рука; он хотел ее схватить, но промахнулся и схватил не руку, а графин с водой, который машинально и поднес, к губам. Сделав глоток, он тотчас же выплюнул горьковатый напиток.

— Черт побери, это же не вода, а кофе!

Он запустил графином в стену, не глядя, и графин разбился, видимо, прямо у Нелли над головой. Она взвизгнула. Он взглянул в ее сторону. Содержимое графина вылилось прямо на нее, и теперь она была мокрая с головы до пят, с волос и свитера текли ручьи.

— Да ты сейчас похожа на человека, избегнувшего гибели от напалма! — рассмеялся Марк. Он задыхался от терзавшей его боли. Он сжимал в руке острый осколок стекла с рваными краями, рука сильно кровоточила. Так кто же в том был повинен? Да, конечно же, все произошло по вине этой бабы! — Ведь это же мой свитер, не так ли? Я же тебе его купил?

Она резко вскочила на ноги, он силой усадил ее на место, угрожая ей осколком стекла. Ей тоже порядком досталось, потому что на щеке виднелась длинная царапина, ну да это ерунда, несколько поцелуев влепить в эту кровоточащую щечку да несколько раз лизнуть языком, там и следа не останется, но вот свитер был безнадежно испорчен.

— Снимай свитер!

Придвинувшись к ней как можно ближе и вытянув шею, он почти коснулся щекой ее щеки, ощутил ее запах. Пахла она очень приятно, буквально благоухала, и не чем-нибудь, а кофе. Он не хочет делить ее запах ни с кем, не хочет делиться ни с кем ее тенью, ее прикосновениями, не хочет делиться ничем, ни ее кожей, ни их счастливыми минутами, ни общими воспоминаниями, ни мгновениями страсти; она принадлежит ему целиком, без остатка. Он хочет, чтобы у нее был ребенок, чтобы она больше об этом не думала.

— Сними свитер!

— Потом сниму, позже.

— Нет, сейчас! В Испании женщина повинуется мужчине, так не позорь меня перед гостем.

— Ты пожалеешь, ты будешь страдать, тебе будет больно…

Он постарался придать своему лицу иронично-презрительное выражение и вздернул брови.

— Попробуй только сказать нечто подобное еще хотя бы раз, и ты у меня схлопочешь! Я не я буду, несмотря на то что рука у меня кровит, я тебе врежу! Вот этой самой рукой так съезжу по морде! Ну, давай же, снимай свитер!

Марк протянул к ней руку, протянул демонстративно, чтобы показать, как сильно хлещет кровь, в тайной надежде, что она смягчится, растает, сжалится над ним, но услышал он совсем не то, что ожидал услышать.

— А знаешь, на кого ты похож, когда тебе больно?

Нелли еще пыталась сдерживаться, но губы ее предательски дрожали.

— Ты похож на рыбу! Не знал? Неужели тебе никто никогда не говорил, что, испытывая боль, ты открываешь и закрываешь рот, как рыба, которая ловит мух… или как рыба, вытащенная из воды. Вот так-то, сеньор, я хотела, чтобы вы это знали!

Тоненькая струйка крови медленно сползала по щеке Нелли, достигла уголка рта, и Нелли вытерла кровь рукавом.

— Толстая корова! — взорвался Марк. — Дура! Бестолочь! Снимай, тебе говорят!

Он больше не отдавал себе отчета ни в том, что говорит, ни в том, что делает, он хотел только одного: чтобы она сдалась, смирилась, уступила ему, покорилась ему. Он хотел сделать ей больно, хотел заставить ее страдать… Он ее любил…

Нелли сделала несколько странных, судорожных движений, подаваясь назад и как бы отползая от него по банкетке подальше, потом она скрестила руки на груди, ухватила свитер за «подол» и, вывернув его наизнанку, сняла его. Как только свитер мелькнул у нее над головой, Марк очень тихо, так, чтобы испанец не слышал, взмолился:

— Надень его, надень снова, ради бога!

Под свитером у нее оказалась только шелковая маечка, прозрачная, как намокший лепесток цветка.

— И отдай мне эту майку.

В ее зеленых глазах он увидел свое отражение, увидел себя таким, каким не видел ни в одном зеркале, увидел себя таким, каким был на самом деле. Майка вспорхнула и слетела с плеч Нелли; теперь на ней не было ничего, кроме медальона.

— Вот дрянь! — выдохнул Марк. — Я теперь готов держать пари, что твой лифчик спрятан в штанах этого господина, как раз там, где ширинка.

Марк видел испанца, застывшего у стола и смотревшего на них обоих своими большими глазами. Наконец-то этот тип оторвал от стула свой зад. И вовремя… Теперь предстояло перейти к очень и очень серьезным вещам…

Той же ночью, когда Марк вновь появился на палубе яхты, он громко смеялся и надсадно кашлял, так, словно хотел вместе со слюной и рвотой выхаркнуть и легкие. При виде звезд у него закружилась голова, и он упал, ударившись о поручни на корме. Удар был такой силы, что он описался, да так, что здорово замочил брюки. За его спиной красноватый дымок поднимался из иллюминаторов. Но ни один отец семейства, припозднившийся на берегу, ни одна добропорядочная супруга, мучившаяся бессонницей, ни один гуляка его не заметил, никто ничего не видел, никто не взял на себя труд вообразить бедных детишек в ночных рубашках и пижамках, мечущихся среди языков пламени! Короче говоря, никто не пришел на помощь! Дымок постепенно рассеялся, и когда он совсем растаял, Марк все еще лежал, как куча тряпья у поручней, с открытыми глазами, выжидая, когда ему станет чуть получше, чтобы вновь спуститься в самое пекло. Он был жалок, а самому себе он был отвратителен. Дул легкий ветерок, но был он холодный и резкий при порывах. Ноги у Марка заледенели, руки онемели, одеревенели… Небо было густо усеяно звездами… Идеальная погода, чтобы где-нибудь в тепле заниматься любовью… Звезды, звезды, по всему небу, от края до края… Нелли говорила…

— Нелли… Нелли…

Он с трудом встал на ноги и потащился к каюте.

Внутри нестерпимо воняло гарью. В темноте перед его глазами плыли едва различимые мутные пятна иллюминаторов. Было слышно, что по полу что-то катается. «Выключатель там», — подумал он, поднимая руку и ощущая, что поднимает не часть своего собственного тела, а тяжеленное бревно, бывшее ему явно не по силам. Он наугад хватался и цеплялся за какие-то предметы, его ноги наступали то на что-то мягкое, то на что-то твердое, с хрустом и треском ломавшееся, и хотя хмель еще не выветрился из его головы, он все же боялся, что наткнется на чье-нибудь тело, боялся, что этот «кто-то» придет в себя и устроит ему взбучку… а еще он боялся, что тело может оказаться трупом. Только этого ему и не хватало!

Наконец Марк дотянулся до выключателя, щелкнул им, и неоновые лампы тотчас же загорелись. При виде той картины, что представляла теперь каюта, он испытал сильнейший шок. В розовато-коричневатом мареве все плыло перед глазами, но даже через эту пелену можно было разглядеть, что в так называемой кают-компании царил такой дикий кавардак, такой ирреальный хаос, словно его специально создал и заснял на пленку пьяница-оператор, едва вышедший из комы после очередного запоя. Марк задрожал. Его била крупная дрожь, на лбу выступил обильный пот. Сказать, что в каюте дрались, значило ничего не сказать. Скорее можно было сказать, что яхты как таковой больше не существует, ибо ее в ходе этой схватки просто варварски уничтожили. Кто-то не то стрелял по переборкам петардами, не то запускал в них дымовыми шашками. Здесь все смешалось: обгоревшие обрывки обоев и щепки от лакированной мебели, оплавившиеся лохмотья искусственной кожи, какие-то перекрученные, искореженные металлические рейки, изодранные в клочья кружева; колыбель, сорванная наполовину с места, висела на двух вместо четырех веревках, и все мешки и мешочки с клубнями, корневищами и луковицами, заполнявшие ее, вывалились на пол; некоторые из них прорвались, так что их содержимое, то есть клубни и луковицы, рассыпались, раскатились по всей каюте, и именно они трещали под ногами. На полу также громоздились кучками объедки, сломанные и выпотрошенные петарды, какие-то шмотки, кем-то использованный огнетушитель, покрытый остатками пены, и жалкие «останки» на три четверти сгоревшей искусственной елочки. Марк нагнулся, чтобы поднять свой нож.