Добрый доктор - Дэймон Гэлгут

И потому разозлился еще больше.

С самого начала я воспринимал Лоуренса как двоих людей, не имевших между собой ничего общего. Один, наглый узурпатор, сопровождал меня неотступно, как тень: маячил у меня перед глазами, когда я просыпался, ходил со мной в столовую и на работу, хозяйничал в моей собственной комнате. Другой, мой верный спутник, выслушивал мои излияния, скрашивал тоскливую обыденность, утоляя мой эмоциональный голод и потребность в собеседнике.

И потому в обществе Лоуренса я и сам раздваивался на двух Фрэнков — темного и светлого. Темный злобно косился на оккупанта. Светлый, уставший от одиночества, был признателен Лоуренсу за компанию.

Мне давно уже не приходилось жить бок о бок с кем бы то ни было. С Карен, моей женой, у нас была общая спальня, но двое мужчин в одном помещении — это, разумеется, совсем другое. Теснота, две койки… Казалось, я вновь оказался в армии. Но наши отношения не регулировались уставом, навязанным извне. Правил вообще никаких не было. Просто два разных характера в одной клетке.

Он был неряха. После того первого дня так и не исправился: бросал одежду как попало, не подтирал воду в ванной. Я за ним прибирался, а он словно бы и не замечал. Даже после того, как я купил в супермаркете пепельницу и демонстративно выставил ее на стол, он продолжал швырять окурки в окно. Я был готов на стену лезть.

Но у него случались приступы аккуратности и собранности. Он внезапно решал, что нужно подмести в одном отдельно взятом углу или отмыть кусок стены. Тогда он с фантастическим энтузиазмом принимался драить и скрести, а достигнув цели, удовлетворенно откидывался на спинку стула и закуривал, стряхивая пепел на ковер.

Однажды, войдя в комнату, я увидел, что он переставляет мебель. Журнальный столик, торшер и шкаф стояли на новых местах. Хуже от этого не стало, перестановка ничего не изменила, но я почувствовал прилив возмущения, словно этот пришелец осквернил мой дом.

— Вам не стоит слишком уж привязываться к этой комнате, — заметил я. — Вы здесь лишь временно.

— В каком смысле?

— Вам не долго осталось здесь жить. Когда Сантандеры уедут, доктор Нгема даст вам их комнату.

— Ах, вот как! — изумился он. — Я не знал.

Но мебель так и осталась на новых местах, и через несколько дней я полностью с этим свыкся. Вскоре он сменил занавески и повесил на стену пару плакатов. Я снова разозлился, но уже не так сильно. Когда же он устроил у изголовья своей кровати этакий мини-храм в честь своей любимой, меня это почти не задело.

На подоконнике он расставил несколько фотографий миниатюрной, коротко остриженной темнокожей женщины, а между ними разложил какие-то камешки, браслет и засушенный листок. Очевидно, эти мелочи много для него значили.

— Как ее зовут?

— Занеле.

— Где вы познакомились?

— В Судане.

— В Судане?

Мое изумление ему польстило:

— Ну да. Я год путешествовал по Африке, после того как получил диплом. В Судане задержался дольше всего.

— А что она там делала?

— Она доброволец. Участвовала в программе борьбы с голодом. Для нее смысл жизни — в общественной работе.

Все это он произнес небрежным тоном, но, как я подметил, к подобным вещам он относился весьма серьезно. В такие моменты он возбуждал во мне любопытство. Казалось бы, человек простой, бесхитростный, а вот поди ж ты…

— А где она теперь, ваша девушка?

— В Лесото. Она перебралась в Южную Африку, чтобы быть поближе ко мне, но потом заинтересовалась одной гуманитарной организацией… — Он умолк. Его лицо просияло. — Такой уж она человек.

Он гордился своей девушкой. Гордился тем, что она, такая замечательная, остановила свой выбор на нем. Но в их отношениях было нечто странное. По-видимому, ему было легче любить ее издалека, превращать роман в четко выверенный ритуал: всматриваться в фотографии, обмениваться письмами… Они писали друг другу регулярно, раз в неделю. Я знал ее почерк по конвертам: буковки прямые, четкие, решительные. Полная противоположность его неразборчивым, неуверенным каракулям. Тем не менее возникало ощущение, что их любовь — всего лишь конверты, снующие через границу, да храм на подоконнике, сооруженный для проформы.

Кроме портретов девушки, на подоконнике стояла еще одна фотография. Изображение немолодой сухопарой женщины с темными волосами, собранными на затылке. Женщина раздвинула губы в улыбке — вероятно, фотограф попросил, — но получилось что-то похожее на сердитый оскал.

— Ваша мать?

Он поспешно покачал головой:

— Сестра.

— Ваша сестра? Но, судя по фото, она…

— Намного старше? Да, да, я знаю. Я поздний ребенок. В определенном смысле она мне как мать. Она меня вырастила после гибели родителей.

— Простите, я не знал.

— Ничего, ничего. Дело давнее. — И он рассказал мне, как его отец и мать двадцать пять лет тому назад погибли в автокатастрофе. — Я их не помню — я был еще младенцем.

Сестра, тогда двадцатилетняя, взяла его к себе и вырастила. Они жили в бедном районе унылого прибрежного городка, о котором я никогда в жизни не слышал. Впервые Лоуренс выехал за пределы города, когда был удостоен стипендии для обучения на медицинском факультете.

Все эти подробности он сообщил мне беспечной скороговоркой, точно нечто маловажное. Но я почувствовал, что он придает им очень большое значение.

Я сказал:

— Я тоже рано потерял мать.

— Да?

— Мне было десять лет. Так что я ее помню. Она умерла от лейкемии.

— Потому-то вы и стали врачом, — заключил он.

Это было утверждение, а не вопрос.

Я опешил:

— Не думаю.

— В какой момент вы осознали… по-настоящему осознали, что хотите стать врачом?

— По-моему, у меня такого момента не было.

— Никогда?

— Никогда.

— Но почему?

— He знаю, — сказал я. — Просто обошлось без этого.

Он улыбнулся:

— Свой момент я запомнил. В точности.

Так уж он был устроен — считал, что все на свете происходит в соответствии с каким-то предвечным планом. Из своего момента откровения он сделал связную историю и никогда не уставал сам себе ее рассказывать.

— Мне было двенадцать. Мои родители покоились на кладбище неподалеку от нашего дома, и сестра много раз обещала как-нибудь сводить меня на могилу. Но она не спешила выполнять обещание. И я решил пойти один. Я проходил мимо каждый день, видел множество крестов, торчащих из земли. И вот однажды я просто вошел в ворота и начал искать родителей. Я шел и шел по кладбищу. День был жаркий. Я не знал, что бывает столько мертвых людей сразу. Ряд за рядом, без конца и края. Пройдя один ряд, я переходил к следующему. Все искал и искал, но родителей нигде не было. Я разревелся. Просто не смог с собой совладать. И тогда ко мне подошел один черный. Это был старик, который работал на кладбище. Он носил форму — какую-то одежду наподобие белого халата. У него был список людей, похороненных в этом месте. И карта. Но и он не смог найти моих родителей.