Добрый доктор - Дэймон Гэлгут

Но это слово звучало вновь и вновь. «Ваш друг сделал то-то». «Ваш друг был здесь». «Как там ваш друг?» И постепенно слово истиралось. Все меньше уязвляло мой слух.

— Вы уже поговорили с нашим новым другом? — спросила меня однажды доктор Нгема, когда мы вместе возвращались в жилой корпус.

— О чем? — переспросил я, искренне не понимая, что она имеет в виду.

Возможно, это недоумение свидетельствовало, как я переменился.

— Вы же знаете. Вы собирались показать ему больницу… обсудить вопрос о его направлении в другое место.

— Ах, да! Да, я с ним поговорил. Но ему здесь нравится. Он не хочет уезжать.

— Ну-ну. Это что-то новенькое, — сказала она.

Мы шли в ногу. Четыре подошвы слаженно втаптывали хрустящий гравий.

— Вы могли бы, — сказала она, помедлив, — слегка на него надавить.

— Вообще-то я ничего не имею против его общества.

— Действительно? Я правильно понимаю, что вам нравится делить свою комнату с соседом?

Это был совсем другой вопрос, никак не связанный с предыдущим.

— Нет, — сказал я. — Рут, если появится какая-то возможность… Комната Сантандеров, любая другая… Я был бы очень признателен.

— Буду иметь в виду, — сказала она.

Но я сознавал, что ничего не изменится: Лоуренс останется в моей комнате.

— Они не уезжают, — объявил он как-то, когда мы вместе дежурили в ординаторской.

— Кто?

— Сантандеры. Вы мне сказали, что они уезжают и я переберусь в их комнату. Но вчера я с ними говорил, и они сказали, что остаются здесь.

На деле все было куда сложнее, чем казалось ему. Я знал это наверняка, потому что подслушал часть этой вчерашней беседы. Пока я ужинал, Лоуренс, серьезно наморщив лоб, дискутировал с Сантандерами в уголке отдыха. Мне стало любопытно, о чем разговор.

— Но почему именно в Южную Африку? — допытывался Лоуренс.

— Перспективы, — сказал Хорхе.

— Очень точно. Перспективы. Шанс что-то изменить собственными силами. Я думаю, в наше время на планете не так много мест, где это возможно.

— Да, да, — торжественно вторил Хорхе.

— Лучше платят, — сказала Клаудия. — Хороший дом.

— Ну, э-э… и это тоже. Но я имею в виду совсем другое.

— Что вы имеете в виду?

— Я считаю, что это только начало. Начало нашей страны. Прежняя история не в счет. Все начинается сегодня. Снизу. И потому я хочу быть здесь. Я не променяю это место ни на какую другую точку планеты — там мое присутствие или отсутствие ничего не изменит. Только здесь от меня что-то зависит.

Сантандеры были родом из Гаваны. Эти немолодые супруги прибыли сюда года два назад, когда министерство здравоохранения попыталось решить проблему острой нехватки персонала, пригласив большую группу врачей из-за границы. Хорхе был обходителен и полноват. Острый ум сочетался в нем с добродушием. Его жена была весьма привлекательная для своих лет дама с легкой склонностью к истерикам. По-английски она объяснялась еле-еле. В прошлом году у меня была интрижка с Клаудией, и после разрыва она прониклась ко мне лютой ненавистью. Комната Сантандеров находилась по соседству с моей, и в последнее время по ночам оттуда все чаще доносились громогласные перебранки на испанском. Ни для кого не было тайной, что Клаудия хочет вернуться на родину, а Хорхе предпочел бы осесть здесь. Их брак треснул.

— Наша страна, — с жаром говорил Лоуренс, — держится на таких людях, как вы. На энтузиастах. На тех, кто стремится что-то изменить.

— Да, да, — повторял Хорхе.

— Они нам сказали: «Хороший дом, хорошая машина», — вставила Клаудия. — Но нам не сказали: «И Соуэто». О-ох, Соуэто!

Судя по интонации, на этих словах Клаудия театрально содрогнулась.

— Я охотно работал бы и в Соуэто, — сказал Лоуренс. — Но здесь лучше. Здесь самая нижняя точка.

Я немного знал о том, что Сантандеры думают о Соуэто. На пике нашего романа Клаудия излила мне свое горе. Сантандеров направили в Соуэто сразу после их приезда в страну. Они сами вызвались — возможно, как и Лоуренс, стремились что-то изменить собственными силами. Но то, с чем пришлось иметь дело в приемном покое, оказалось выше их сил. Бесконечный поток больных и потерпевших. Такого разнузданного насилия Сантандеры никогда раньше не видели. Субботними вечерами в приемном покое яблоку негде упасть: изрезанные ножами, раненные из дробовиков. Изуродованные. Ослепленные «розочками» из разбитых бутылок.

— Как война, — стенала Клаудия. — Снаружи — как большая война без конца!

И это вдобавок к обычной нагрузке врача в больнице, где и так еле справлялись с заурядными травмами и болезнями. Примерно через полгода Сантандеры попросили перевести их куда угодно и оказались здесь.

В определенном смысле именно из-за Соуэто началась моя связь с Клаудией. Однажды ночью, в первый месяц работы Сантандеров здесь, к нам поступила пациентка в критическом состоянии — жертва целой толпы. Односельчане избили ее, изранили ножами и попытались сжечь заживо за то, что она была колдуньей. Было очевидно, что женщина при смерти, но все мы суетились вокруг нее как сумасшедшие, прилагая усилия для ее спасения. В конце концов она умерла. Из соседней больницы за телом приехала «скорая». После этого фиаско, в томительные часы предутреннего затишья Клаудия и я оказались в ординаторской наедине. Маска безразличия внезапно соскочила с ее лица и разбилась. Клаудия зарыдала. Ее трясло. Она выплеснула на меня накопленный за прошедшие месяцы ужас перед всем немыслимым, что она повидала в этой стране.

— Как люди могут так делать? — вопила она. — Как? Как?

Я обнял ее, чтобы успокоить. Она плакала, точно маленький ребенок. Я знал, интуитивно чувствовал, в чем причина: болезни нашей страны слишком запущены, клапаны расплавились. Гнев вырвался из-под контроля. Как я мог утешить Клаудию? Только обняв за плечи. Но затем утешение переросло в нечто совсем иное. Похоть, вскормленная горем, — очень сильное чувство. В ту первую ночь мы были как дикие звери. Так длилось несколько недель. Мы уединялись в пустующих палатах или в темных коридорах. Бросив ездить к Марии, я начал страдать от внутренней опустошенности. В Клаудии я отчасти находил то, чего мне недоставало. Мне было нечего терять. Зато она сильно рисковала. Мы вели себя безрассудно. Нас могли застигнуть в любой момент. Мы не осмеливались встречаться разве что в моей комнате, ведь Хорхе был прямо за стеной.

Но по-моему, он знал. С тех времен между нами постоянно ощущалась какая-то напряженность и холодность. Впрочем, вполне возможно, что это ощущение навевала моя нечистая совесть. И лишь в самое последнее время, с появлением Лоуренса, напряжение немного ослабло.

— Нет, они уезжают, — сказал я ему теперь. — Дело решенное. Вопрос лишь в том, когда.