Добрый доктор - Дэймон Гэлгут

Мы не были нежны друг к другу. Разве что иногда, и то по-своему. Я ласкал ее и гладил, но она меня — никогда. Целоваться тоже не позволялось. Когда я попытался, она резко отвернулась, проронила: «Нет, нет». Я спросил: «Почему?» Но она не стала объяснять — промолчала, и ее молчание меня вполне устроило. Так же как и невозможность какого-либо нормального общения с этой женщиной. Мы сходились, чтобы вместе сделать тайное, древнее как земля дело, а огромная пропасть между нами так и оставалась пропастью.

Иногда я приезжал не ради секса. Хотелось чего-то другого. Я просто ложился, прильнув щекой к ее плечу, положив ладонь на ее голую грудь под платьем. Обычно мы лежали так молча — в темноте слышалось только наше дыхание. И лишь однажды она заговорила со мной — произнесла длинный ласковый монолог на своем языке. Я не понял ни слова, но ее голос нарисовал у меня в голове целую историю о ней и обо мне, только с другим местом действия.

Какое-то время у меня было две жизни: бесцельная, пустопорожняя днем, в больнице, и запретная, напряженная — ночью, в придорожной хибарке. Эти жизни никак не пересекались между собой. Мария очень долго не интересовалась, кто я такой и чем занимаюсь. А когда наконец спросила, я безотчетно солгал. Сказал, что я инженер, работаю в государственной организации, приехал сюда по контракту на два года. Пояснил, что в данный момент кое-что делаю в больнице и потому иногда вожу «скорую». Сказал, что живу в городе, в муниципальной квартире, что у меня есть жена, она живет в столице, но часто меня навещает. Не знаю, зачем я ей наврал, — разве что из нежелания впускать ее в мою вторую, дневную жизнь.

Впрочем, я мог бы и не утруждаться. Она никогда не проявляла ни малейшего интереса к другим сторонам моей личности; даже ближайший город для нее был все равно что другая планета. Я видел ее там лишь однажды. Как-то ехал по главной улице и заметил: по тротуару идет она. В одиночестве. Притворившись, что не узнал ее, я свернул на следующем же перекрестке. Она никогда не заговаривала со мной об этой встрече — возможно, действительно меня не видела; но меня двое суток мучила совесть, я чувствовал себя предателем.

Но опять приехал в хибарку. Я возвращался туда снова и снова. Каждую ночь, когда я был свободен от дежурства, если только она не предупреждала меня: «Нельзя», я, точно покоряясь какой-то внешней силе, садился за руль и отправлялся к ней. И ее хибарка, самое хлипкое и ненадежное здание на свете, всегда оказывалась на месте, точно была выстроена на века.

Со временем то, что было между нами, тоже стало казаться прочным, осязаемым, имеющим под собой почву. Реальным. И тогда я струсил. Сказал себе: «Так дальше нельзя. Надо рвать». Не хотел чувствовать себя ответственным за чужую судьбу, ощущать, что я кому-то что-то должен. Чурался всего, за что однажды придется расплачиваться.

И тут она попросила у меня денег.

И в одно мгновение наши отношения резко переменились.

Она завела речь о деньгах как бы между прочим, когда я уже собирался уходить. Оделся, наклонился завязать шнурки и услышал:

— У меня просьба, пожалуйста.

— Какая просьба? — спросил я, уже зная, о чем идет речь, и осознал, что ждал этого момента с самой первой ночи.

— У меня большая проблема. Мой муж…

И она принялась рассказывать какую-то длинную, невнятную историю.

Я прервал ее:

— Ну, ладно, сколько тебе надо?

— Я прошу двести рэндов.

— Хорошо.

— Вы их даете?

— Да.

— Это только на время.

— Ничего, ничего, — сказал я. — Можешь не возвращать.

Тон у меня был небрежный. Мы оба говорили с такой интонацией, словно речь шла о пустяках.

И я стал время от времени давать ей деньги. Иногда по ее просьбе, иногда по собственной инициативе. И всякий раз, когда я вручал купюры, ощущение глобальной перемены возвращалось. Все не так, как прежде. Вокруг нас совсем иной ландшафт. И только тогда, задним числом, я понял: не будь хибарки, мое существование в больнице было бы невыносимо. Наши прежние, бесплатные свидания придавали моей параллельной жизни смысл — пусть даже этот смысл до сих пор оставался мне неясен. Но пути назад не было. Прежняя, абсурдно-целомудренная атмосфера бесследно испарилась. Я стал во всем сомневаться. Меня донимали вопросы: что было у нее на уме в тот первый вечер, когда она велела мне вернуться позже? Я искал у нее покоя и утешения, но что, собственно, требовалось от меня ей? Неужели с самого начала она все затеяла ради денег?

Только теперь я увидел — увидел по-настоящему — то, чего не замечал до сих пор. Примитивная, тесная хибарка, песчаный пол, странные запахи — не просто экзотический антураж, помогающий мне отрешиться от дневных забот, а ее постоянное, единственное жилище. Она совсем нищая. У нее ничего нет. Монеты и купюры, которые я сую ей в руку перед тем, как выйти наружу, — символ безмерно широкой пропасти, которая нас разделяет. Разрыва в электрической цепи. Деньгами эту пропасть не замостишь, ибо деньги и есть пропасть. Друг о друге мы ничего не знаем.

Отныне в моей голове роились навязчивые мысли. Днем я вспоминал те полтора-два ночных часа. И уже не мог понять, где правда, где ложь. Не верил ни одному ее слову. Сомневался даже в том, что она действительно живет в хибарке. Как знать, возможно, стоит мне уйти — и она отправляется ночевать в другое место. Я же никогда не оставался до утра. А муж? Существует ли он вообще? Его я в глаза не видел — только белую машину перед лавкой. Мало ли чья это машина! А если он и существует, этот призрачный, безликий человек, — знает ли он обо мне? Или именно он дергает за ниточки, управляя на расстоянии всем происходящим, контролирует каждую мелочь? Рассказывая о себе, я наврал ей с три короба, и эта безобидная, пустая ложь словно подтверждала: она платит мне той же монетой. Ведь лгать так несложно! Мало-помалу ее вздохи, ломаный английский, объяснение жестами — все стало казаться притворством, фальшью. Возможно, она отлично понимает каждое мое слово. Я сам сознавал, что это домыслы безумца. Но моя подозрительность и недоверчивость не знали предела, как и, откровенно говоря, моя бесчестность.

Я начал ездить туда днем. Говорил себе, что поступаю как должно: вижусь с ней в нормальной обстановке, при дневном свете. Но на самом деле я попытался за ней шпионить, вызнать, кто она на самом деле. Но так ничего и не выяснил. Долгими часами, иногда в полном безмолвии, я просиживал на деревянном ящике. В лавке вечно толклись посторонние: проезжие, туристы, направляющиеся к границе или в охотничьи заказники. Все они останавливались поглазеть на товары, иногда что-то покупали. Из деревни за взгорком приходила женщина — приносила еду или чай в щербатых эмалированных мисках и кружках; увидев меня впервые, она испуганно шмыгнула прочь, но Мария, должно быть, ей что-то втолковала, и впоследствии женщина всегда задерживалась в лавке — присаживалась, поглядывала на меня со смущенной улыбкой. По-английски она не знала ни слова.

А потом все закончилось. Как и в истории с моим браком, установить переломный момент было невозможно. Просто какие-то непреодолимые свойства обстоятельств и наших собственных характеров постепенно возобладали. Мое странное влечение, вскормленное ночью и безмолвием, превратилось в заурядную дневную интрижку, такую же реальную, как и моя жизнь.