Бабаза ру - Татьяна Москвина

Рассказы о Ленине. «Ленин и печник», стихотворение Твардовского, такое задушевное! Я до сих пор его знаю наизусть. В кино первейшие артисты его играли… Я вот что думаю… думаю! Думаю ли я? Или мной думают? Я же не сама выбрала дедушку Ленина в родственники и не сама потом вдруг догадалась, что он мне никакой не дедушка.

Всё это мне навязали. Вот Васю (моего Васю!) я выбрала сама, а советскую петрушку мне впихнули в голову, а потом выпихнули – я тут где, я тут при чём.

Я есть вообще?

Так, заначку-то я допила, пора открывать новую. Взяла беленькую под именем «Беленькая». Я ни к какому сорту водки не привержена, потому как наши производители стандарт не держат и любая новая марка через год уже дрянь и говно. Когда появилась эта водка, «на берёзовых бруньках», казалось – вот она, истина; года не прошло – сивуха. Бруньки, йопта. Слились бруньки туда, где ходят поезда-поезда (повторять быстро-быстро, классический детский дебильный прикол), там уже много чего обитает. Керамиды, о! Кто помнит керамиды? А триклозан? Кстати, я и сама забыла, что это были за звери такие… Что-то для волос? Для зубов?

Всё одно попадали и волосы мои, и зубы. Над волосами я в юности неслабо измывалась – всех цветов была, – но перед зубами я ни в чём не виновата, это фатально, это Петербург. Я видела одну передачу про жителей острова в океане – у них интересное питание: ракушки всякие, иногда рыба и главный деликатес – манговый червяк. Зубы у аборигенов иссиня-белые, крупные, ровные, без малейших изъянов. Значит, для пользы своих зубов следует переместиться на остров N в океане… Тихом, наверное. Жить ради зубов – а почему бы и нет? Хотя бы ради зубов.

Тридцать лет назад я вдохнула полной грудью воздух свободы, и это звучит пафосно и комично, являясь абсолютной правдой. Мы развели свою свободу на советских родительских бобах, но она была, пока нас не поставили в угол у параши, где нам самое место. Тысячи стали богатыми, а миллионы – нищими. Научились считать копеечку… И я теперь считаю, считаю, считаю…

Тогда никто из нас не пил один. Просто потому, что не был один. Люди сходились и сливались так легко, как облачка в небе. Разве это можно объяснить! Разница во временах такая, как между поэзией и бухгалтерским отчётом. Нынче я, как все, бухгалтер. И надо бы смириться, и я вроде смирилась, а в глубине кто-то пищит и бунтует. Царапается. И если ко мне придут революционеры-подпольщики и скажут: Катя, сбереги подпольную типографию, я – сберегу. Нельзя мне, а соглашусь… Потому как… Я что скажу: в семнадцатом году народ ломанулся не по делу. Тогда ещё было кого ценить наверху: дворяне были культурные и талантливые, капиталисты совестливые, священники верующие. А вот теперь бы – в самый раз. Теперь красивых культурных драпировок у власти нет никаких. Жалеть некого. Просто – боимся, что будет хуже, и правильно боимся, потому что будет хуже. Ненавидим их – и боимся. Загоняем инфекцию внутрь…

Выпившие люди всегда удивляются, когда им указывают, что они – выпившие, потому что не чувствуют опьянения как опьянения… то есть вот что я хочу сказать. Внешние признаки им не видны. А внутри ничего страшного нет, наоборот, человеку приятно и весело. С чего вы взяли, что я пьян? У меня хорошее настроение, только и всего. Качаюсь, так это улица кривая. Пою громко? А почему я не могу петь? И отчего это «мне хватит», откуда это вам известно, хватит мне или нет? Просто зло берёт даже. Тут невольно начнёшь пить один – чтоб не лезли.

Я блаженствую. Ничего не царапается и не пищит! Душа наружу пошла. Придавленная скособоченная моя душа распрямилась и пошла наверх. Скоро мы с ней встретимся. Чтобы облегчить процесс, надо музыку врубить, ту музыку, музыку моей юности и нашей свободы… Святую и возлюбленную мою музыку. Включить внутри головы.

18:15

Чего сегодня? Четверг, что ли? Вообще пох, но есть разница: когда Вася вернётся. По четвергам Вася. По четвергам Вася… Правильно, ездит к маме. Значит, у меня есть запас времени, потому как Юра сегодня будет поздно и предупреждал. Мелькает мысль, что зря они меня оставляют одну и не колышет их, что я вообще делаю, одна-то. Мысль маленькая и глупая. Кого что колышет. Граммов триста приняла, делов-то. А что, башлачёвского «Ванюшу» в трезвости слушать? Это кощунство, господа.

Васей быть хорошо, я какая-никакая, накормлю, рубашку постираю. Иногда горько становится, что обо мне ни у кого нет попечения, нет заботы; когда к родителям ездила на дачу, так мама хоть пирожками угощала, а теперь и пирожков тех след простыл. Вкусно делала – с капустой, с салом и чесноком. Теперь я ем только то, что сама состряпала, ужасно, меж прочим, надоело. Если я вдруг упаду, то кто поднимет? В символическом смысле упаду…

Почему-то стала плакать, какого чёрта, нос распух и потёк… Зеркало в ванной отразило какое-то лицо, наверное, это я. Чёрные пятна под глазами – а, я же накрасила ресницы перед треклятым походом в торжище. В сорок девять лет пора перестать краситься, я знаю. Но не могу с ненакрашенным рыльцем выйти из дома, мне кажется – я без штанов как будто. Голая и беззащитная. По той же причине напяливаю не меньше четырёх колец на руки, какие-какие, серебряную дешёвку, ну, и обручальное не снимаю – пусть они видят, что женщина замужем. Они, которые у нас в голове живут и всё видят… быть замужем – это для них достижение. В нашей заповедной патриархальной роще. Крашу ресницы, а тушь не ложится, ресницы-то истончились и повылезли.

Помады у меня целых три. Одна гигиеническая, другая фиолетовая из «Ив Роше» и красная дорогая, Вася подарил. Мы, приличные женщины, стали краситься как шлюхи в веке позапрошлом, как пожилые клоуны, как примадонны оперные… Мы как будто на сцене и как будто товар, когда мы давненько не товар. А впрочем, с каких борщей я решила, будто я – приличная женщина?

Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки… Как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке…

Всё неправильно.

Глаза у меня большие, но слишком близко поставлены. Нос великоват и с горбинкой. На подбородке ямочка… Хорошо, что у меня нет денег, а то бы сдуру перекроила себе лицо. Волосы стали темнеть – была я русая, сделалась тёмно-русая. Стригусь раз в два месяца – ровняю каре. Краситься больше не буду, нет, нет…

Отчего я такая жалкая?

Какая темень! Какая темень!

Почему-то внезапно наваливается острый голод. Надо съесть что-нибудь, что-нибудь? Так вот же борщ готов, его. Лень сметану добавлять… С борщом махнуть полстаканчика – за милую душу.

За ту душу, которая ревела у Ванюши. Да вы ж задули святое пламя! Слушайте, я хожу в церковь. Захожу в церковь. Захожу и выхожу. Исповедь? Не получится у меня…

Борщ получился, борщ вышел, борщ удался. Пока что ничего не испортила, ничего не спалила. А, однажды бульон выкипел, но не аварийно. Кастрюля подгорела, но я её отскребла песочком. Песком и содой – лучше всего… Я же контролирую себя. Просто что-то происходит с временем, да и с пространством, когда принимаешь на душу. Реализм переходит в фантастический реализм. Плотность материи слабеет – в личном восприятии. Боли совсем не чувствуешь… Тем более холода. Пьяницы засыпают в сугробе и просыпаются здоровыми…