Мойры - Марек Соболь

Сначала вы заказали кофе, потом рогалик, на мой вопрос ответили, что приехали из Польши, листали «Пари матч», слушали меня так серьезно, но кто знает, может, вы вообще не понимаете по-французски?

Любовь моя.

Еще месяца не прошло — а мне кажется, целая вечность, — с тех пор как я видела Тебя в последний раз. Это будто другая эпоха, все скрыто туманом, даже не могу передать одним словом, о чем я, собственно, тоскую. Знаю только, что вокруг меня все замерло, и я сама замерла, застыла, сделав полшага между тем временем и каким-то новым, которое, может быть, наступит…

Не знаю, почему именно сегодня я пишу Тебе. Проснулась с таким желанием, а разбудило меня солнце, впервые в этом году по-настоящему яркое. Сегодня Страстная суббота, день на удивление погожий, словно Господь Бог решил немножко побаловать себя в свой самый большой праздник. Наконец потеплело, перед кафе появились столики, расставленные на скорую руку и как бы временно. За столиками сидят люди, радуются нежданному теплу, от которого успели отвыкнуть за год, и непременно подставляют лица солнцу. Среди них сижу и я, попиваю кофе и пишу Тебе. Солнце отражается от белого листа, я щурюсь и невольно улыбаюсь, чувствуя, как горячий луч растапливает во мне огромный кусок льда, пусть хоть немного подтает.

Уже почти месяц прошел, любопытства у всех поубавилось, однако нет-нет да спросят: «Как ты?», «Как дела?» — и смотрят так, будто хотят добавить: «Наверняка не супер, по тебе видно». Чаще всего отвечаю машинально: «Хорошо», «В порядке», только бы отделаться, и иду дальше, но иногда черт дернет, а может, из вредности начинаю говорить, что плохо, мол, тяжело, и тогда тот, кто спрашивал, вдруг становится рассеянным, и я знаю, что ему хочется лишь одного — найти какой-нибудь пристойный повод, предлог, чтобы уйти, исчезнуть, избавиться от меня. Вижу детское счастье на их лицах, когда зазвонит мобильник или еще что-то их отвлечет, даст возможность улизнуть. «Слушай, я тебе позвоню. Может, вместе пивка попьем, и ты все мне расскажешь, а сейчас мне надо бежать, сама понимаешь».

Понимаю.

И все же: каковы мои дела? Что Тебе сказать? Не супер. У меня всегда было столько сил, я всегда знала, чего хочу, неслась как на пожар, не шла по жизни, а бежала; даже если мешкала — то лишь затем, чтобы набраться сил, передохнуть перед следующим броском. А сейчас у меня нет планов, ни на сегодня, ни на завтра, вообще никаких планов, разве что дойти до конца, точно я иду по пустыне и впереди только море песка и единственная цель — перевалить через все это…

Странно, но я не плачу, что бы ни делала и как бы ни сходила с ума, все равно не плачу, словно высох во мне источник слез, словно все уже выплакано.

Когда прихожу домой, сажусь в кресло, подворачиваю под себя ноги, закуриваю сигарету и застываю, замираю в бесчувствии, в безмыслии, часы, минуты проплывают мимо и ничего не приносят, ничего не обещают. Наверное, надо куда-нибудь пойти или выпить вина, почитать книжку, сходить в кино, купить новую шмотку, но сил нет встать с кресла, словно я вдруг отяжелела, растолстела. Сижу так и жду, пока солнце сядет, а когда оно сядет, не хочется даже включать свет, вот и остаюсь в потемках. Слышу, как шумит кровь в жилах и вода в трубах. В голове мелькают мысли, иногда горькие, иногда смешные, но они не складываются ни в какую историю, даже тоской это не назовешь. Я просто сижу, не в силах найти повода, чтобы куда-то пойти, чем-то заняться. Шум, что издает эта тишина вокруг, действует как компресс, как мазь — обволакивает и успокаивает. Настоящая пытка — люди. Когда попадаю в толпу, делаю глубокий вдох, будто ныряю в озеро, а когда выхожу из толпы, сразу протяжно выдыхаю, будто все это время не дышала. Поскорее бегу к моей тишине, сажусь в кресло и превращаюсь в ничто…

Чудесный сегодня денек. Улица почти пустынна, туристов нет, только группки детей с корзинками для освящения маршируют в сторону костела Тела Господня и немного погодя возвращаются обратно. Такие простые обычаи, наверное, сильнее всего объединяют людей. Идут с корзинками мальчишки, празднично одетые, а следом за ними совсем иная группа, в вязаных шапочках и спортивных костюмах, с сигаретами в зубах, потом девочки в платьях в цветочек, а вот две девчушки в лакированных туфельках и красных блестящих плащиках. Одни дети бедны, и это видно с первого взгляда, другие из богатых семей; одни воспитанные, а за спинами других словно прячется дьяволенок. Перед костелом, должно быть, собирается неслабая компания таких дьяволят, караулящих, когда их подопечные выйдут после церемонии. И в каком бы еще месте встретились все эти дети, если не перед алтарем? Разом они снимают салфетки с корзиночек и крестятся, когда ксендз, взмахнув кропилом, произносит слова обряда. Помню ли я себя с корзиночкой? Кажется, смутно припоминаю… В костеле я не была уже лет пятнадцать. А теперь тем более незачем туда идти. Ведь я не верю во все это; мне осталась лишь некая иррациональная искра надежды на то, что все не кончается так легко, в один миг, что богатство, которое в нас есть, не исчезает так запросто, не уходит целиком под землю. Но это лишь мерцающая, едва различимая искра. Похоже, я видела в жизни слишком много смертей. Костлявая всегда была где-то рядом. И не забывала напоминать о себе.

15 апреля

Помню первую ночь без Тебя, никогда ее не забуду. Первые дни вообще были самыми тяжелыми. Помню, как искала Тебя в постели. Подушки, одеяло, матрас — все еще хранило Твое тепло, Твой запах. Потом я перестала ощущать этот запах, он был слишком легким, мой нос перестал его улавливать, тогда я пошла в другую комнату, выкурила сигарету, подышала другим воздухом, вернулась в спальню — а запах снова там. Всю ночь я его сторожила, а когда показалось, что он улетел навсегда, вышла на балкон и вдохнула ночного холода — капельки измороси оседали на моем лице, мороз щипал ноги. Сняла рубашку, стояла там голая с закрытыми глазами, вдыхала ночь и ждала, пока не окоченела, пока кожу не начало саднить. Потом вернулась в постель, нырнула с головой в тепло и в тот запах, который опять стал очень сильным. Крутилась в кровати всю ночь, ублажала себя, яростно, так же, как Ты, так, как я люблю, пока все у меня не заболело, не раскраснелись глаза, пока наши запахи не смешались полностью и в конце концов не наступил рассвет. Легче не стало, все это было невыносимо. Я поднялась, тщательно вымылась, будто смывала с себя болезнь, перестелила постель, а белье, пропитанное нами, сунула в стиральную машину и смотрела, как оно бултыхается в пене.

На следующую ночь пришла надежда — госпожа садистка, она подает воду умирающему от жажды только затем, чтобы тут же отнять ее, стоит протянуть руку. Есть такая картина Пюви де Шаванна:[2]рыжеволосая девица, этакая нимфетка, сидит на белой тряпице и держит в руке какой-то сорняк. Якобы это и есть надежда. Мне надежда скорее представляется черноволосой старой ведьмой с клещами, которыми вырывают куски плоти.

Лежала я в постели, глядела в потолок и не могла заснуть, тут-то она и явилась. И я подумала, что, может, это всего лишь кошмарный сон, что это неправда и вот сейчас я услышу скрежет ключа в замке и увижу Тебя в дверях, и ты подойдешь ко мне, обнимешь и, может, постараешься что-то объяснить, рассказать, но я закрою Тебе рот рукой, и мы не станем об этом говорить ни сейчас, ни вообще никогда. Лежала я так, прислушивалась, и каждый шорох на лестничной клетке заставлял радостно вздрагивать, окатывал теплом, чтобы в ту же секунду обернуться разочарованием. В голове мелькнуло: а не стоишь ли Ты под дверью, вдруг Ты боишься отпереть замок и мнешься там со связкой ключей в руке, сомневаясь, не зная, то ли остаться, то ли все-таки уйти, и тогда я побежала к двери, приоткрыла ее, но Тебя на пороге не было. Я села под дверью, открывала ее еще раз сто, пока не заснула в прихожей, закутавшись в одеяло, скрючившись между грязными сапогами и зонтом. Но сначала я прижималась к этой двери, касалась ее губами, гладила, шептала, умоляла, заглядывала за нее, но Тебя там не было.