Астральная жизнь черепахи. Наброски эзотерической топографии. Книга первая - Яков Шехтер

В наступившей тишине резко прозвучал голос жены:

– Боренька, а вот эту ты знаешь?

Она слегка распрямилась, будто собираясь взлететь, и, откровенно фальшивя, затянула высоким фальцетом:

– А может быть, в вагоне-ресторане тебя ласкает кто-нибудь другой, а я люблю, люблю тебя, Аленка, и я хочу, чтоб ты была со мной!

Боря вздрогнул, резко выпрямился.

– Нет, не знаю. Не знаю! А вот чаю не найдется? Не все ж посуху глотку драть!

– Ну конечно, конечно, Боренька!

Жена вскочила и ринулась на кухню, Алла пошла за ней.

– Выпьем?

Иван Алексеевич не смог отказать. Осторожно нацедив маленькую стопку, он приподнял ее двумя пальцами, и предложил:

– Твое здоровье?

– И твое!

Боря вылил водку в рот и пошел чесать вилкой по тарелке. Вилка мерно постукивала, в ее движениях слышался знакомый ритм. Но какой, Николай Александрович не мог уловить.

Его жена никогда не пела, лишь иногда, в недолгие минуты хорошего настроения выводила нежным голоском мелодии из популярных оперетт. Слух у нее был безупречный, а вкус к стихам отменный. Фальцет и гнусная кабацкая запевка вырвались не случайно. Сообразить, для чего весь этот срам, Николай Александрович не мог, но горевшей от стыда кожей понимал – неспроста.

Водка навалилась, словно нелюбимая жена после командировки, воронки, канальцы и прочая сантехника скукожились, обожженные энергией алкоголя.

«Ну и хрен с ними, – подумал Николай Александрович. – Сегодня побуду нормальным».

Захотелось говорить правду. Сплеча, не стесняясь. Постукивания ложки слились, наконец, в мелодию.

– Не понимаю, – обратился Николай Александрович к продолжающему закусывать Боре. – В тайге туман, да, бесспорно, но Ленин такой молодой… Как ты их совмещаешь?

– Петь люблю, – не переставая мести, ответил Боря. – Душу отдам за пение. А остальное – острова.

Тарелка опустела, но тут подоспели женщины с чаем и пирогом, и замершее было застолье понеслось с новой силой.

Гости ушли поздно, оставив после себя грязную посуду, полные пепельницы и усталость. И тем не менее скорлупа Николая Александровича дала трещину; он явно потеплел к Боре. Через две недели они нанесли ответный визит, мило посидели, Боря снова пел, женщины болтали на кухне – словом, установилась нормальная атмосфера дружбы домами. Посреди идиллии незримо витала сцена в ванной, вернее, не сама сцена, а ее призрак, бестелесная эманация. Алла вела себя так, словно не она, задрав юбку, жарко дышала в шею Николая Александровича. Он тоже не подавал виду, но дверь оставалась приоткрытой. Стоило дернуть за веревочку и… но, впрочем, какое там «и». Об «и» Николай Александрович и думать не хотел.

После случая в ванной мысли о женщинах, их месте в мире, и особенно в его мире, стали все чаще приходить на ум. Мысли были странными и удивительными. Николай Александрович иногда замирал прямо посреди производственного процесса. Он никогда не мог предположить, что столь глубокие и необычные размышления могут зарождаться в его голове. Каждая мысль изменяла предыдущую позицию Николая Александровича, немного, всего на волосок, на мышиный хвостик, но через несколько недель он стал совсем по-другому смотреть на многие вещи.

Женщину Николай Александрович воспринимал теперь как сосуд, наполненный нечистотами. Запах вытекающей из них крови доводил его до дурноты. Он различал его моментально: духи, мыло, стерильная вата и прочие извечные женские хитрости только притушевывали зловоние. Трупный яд разлагающейся яйцеклетки пропитывал женские тела до последней поры, гнилью несло отовсюду. Каждый взмах юбки гнал тошнотворную волну, смрад наполнял дыхание, струился из подмышек, заливал волосы. Тяжелый дух намертво вгрызался в любой предмет, к которому прикасались их руки, оседал на стульях, сползал в обшивку диванов. Еда приобретала вкус смерти, в самое изысканное блюдо примешивался сладковатый тон разложения.

Николай Александрович перестал есть дома. По дороге с работы он заходил в кондиторку, брал обезличенно-процессированое, типа консервов, полбатона хлеба и бутылку ситро, застилал столик чистой газетой и, косясь на официантку, торопливо заглатывал съестное. Ее приближение могло начисто испортить аппетит, поэтому есть приходилось быстро. За несколько недель такого питания Николай Александрович похудел на добрый десяток килограммов. Об играх с женой он вспоминал с отвращением. Мысль о том, как ее горячие выделения текут по его ногам, вызывала позывы на рвоту. Спал он теперь в большой комнате на диване, специально засиживаясь допоздна перед телевизором. Впрочем, жена молчала. Такая покорность, а может, равнодушие, только радовали Николая Александровича. Меньше всего он бы хотел выяснять отношения, с неизбежным разговором вплотную, а значит, запахами, капельками слюны и случайными прикосновениями.

Его собственные пальцы, волей-неволей соприкасавшиеся с загаженными предметами, несильно, но отчетливо воняли. Чистка зубов, утреннее сморкание и прочие, до сей поры не замечаемые приближения рук к поверхности лица, давались теперь с невыразимым трудом. Будущая жизнь рисовалась Николаю Александровичу долиной, заполненной смрадом.

Страдания кончились внезапно: голос подробно и не спеша объяснил правила спасения. Выход оказался до удивительного прост – подержав руки несколько минут под струей проточной воды, Николай Александрович начисто избавился от амбре. Не надолго, зараза быстро прицеплялась опять, но спасение было найдено, а простота процедуры позволяла совершать ее где угодно и когда угодно раз в день.

С женой дело оказалось еще проще. Настраиваясь на разговор, Николай Александрович приготовился к слезам, обидным словам и упрекам. К его удивлению, выслушав сбивчивые объяснения и осторожную просьбу, жена немедленно согласилась.

Стоя возле ванны с неистово булькающей из полностью открытых кранов водой, он тщательно проследил, чтобы самый последний волосок жены скрылся под бурлящей поверхностью, отсчитал количество погружений и секунды пребывания. Из ванны, роняя брызги пены, вышла другая женщина, прекрасная, будто Афродита. Приняв в объятия любимое прежде тело, Николай Александрович недоверчиво принюхался. Все было чисто.

Порушенная обострившимся обонянием семейная жизнь восстанавливалась с трудом. Через несколько ночей осторожных поглаживаний он смог преодолеть отвращение. Результат обнадежил, но не обрадовал. Процесс, правда, приносил облегчение организму, но не более того, и по молчаливому уговору они сократили эти встречи до необходимого минимума. Само собой разумеется, ни о каких других женщинах речи идти не могло.

Понятливая Алла искусно включилась в игру «лучшая подруга». Впрочем, возможно, общество жены Николая Александровича ей действительно нравилось. Так или не так, но женщины без конца перезванивались, ходили вместе по магазинам, потом обсуждали покупки, планировали новые. Щебет и щелканье раздражали Николая Александровича, однако приходилось терпеть и улыбаться, изображая «друга мужа» и примерного семьянина. Ответную улыбку он в грош не ставил, дверь оставалась открытой, дорогие товарищи, оставалась открытой; вместо дружбы шла охота, на которой сердечность и посиделки с домашним тортиком маскировали обыкновенную засаду.