Исповедь. Пленница своего отца - Жан-Мишель Карадек

— Вот видите, вы довели ее до слез. Я же вам говорил, что разговаривать с ней нужно было мне! А вы меня не послушались! Это потому, что вы где-то там учились и теперь думаете, будто вы умнее всех…

Я закрыла глаза, чтобы подумать о чем-то другом и не слышать эту перебранку.

От той поездки в Лион у меня остались только неприятные воспоминания.

Я лежала в своего рода гробу из плотной материи и ремней, будучи не в состоянии даже пошевелиться. Меня так напичкали лекарствами, что я уже не осознавала, что со мной происходит. Я слышала, как откуда-то издалека доносятся чьи-то голоса. Перед глазами возникали и тут же исчезали какие-то расплывчатые изображения — даже тогда, когда глаза были закрыты. Мне казалось, что я узнаю голос Старика, однако я не была уверена, слышу ли его на самом деле или же он мне только мерещится. Как бы там ни было, от его голоса мне становилось лучше, потому что страх ослабевал. Я спрашивала себя, действительно ли так сильно боюсь.

Да, я боялась.

Меня терзал назойливый страх — такой же мучительный, как физическая боль.

Ноющая боль и страх так прочно обосновались в моем теле и моей душе, что едва не вытеснили из них меня саму.

Мне то и дело чудилось, что я уже умерла.

Когда я, как мне казалось, устремлялась к небесам, там все было белым и туманным и я не могла найти нужного мне ориентира. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как возвратиться к себе, в свое тело, но я не знала, как это сделать. Я начинала парить над землей то в одну сторону, то в другую. Я видела игрушечную мельницу, ту, о которой мечтала, когда мы отдыхали на море. Ее крылья вращались на ветру, и я слышала звук моторчика. Еще я чувствовала, как морская вода струится между ногами, и это было приятно, но затем песчинки начинали так больно колоть кожу, что я невольно извивалась и терла ноги друг о друга.

Однако от этого становилось еще хуже, и я заставляла себя снова и снова умирать, дожидаясь, когда придут менять мне повязки.

— Дайте мне войти, черт бы вас побрал, я хочу видеть свою дочь!

Я открыла глаза и увидела Старика.

Он отпихнул в сторону медсестру, расставившую руки в разные стороны и пытавшуюся преградить ему дорогу, и я поняла, что у меня наконец появился нужный ориентир. Я, насколько мне помнится, даже улыбнулась, потому что почувствовала боль в потрескавшихся губах.

Старик приблизил ко мне свое усатое лицо.

— Я тебя нашел. Черт бы тебя побрал!

Он всегда меня находил.

Больничная палата рисунками на стенах напоминала школьный класс. Она была большой и прохладной, и казалось, что в такой палате мои ожоги доставляют мне уже меньше мучений.

Почти каждый день ко мне приходил профессор.

Он говорил что-то такое, чего я не понимала. Поначалу я его немного побаивалась (и еще больше я боялась тех людей, которые заходили в мою палату вслед за ним и стояли чуть позади), однако он разговаривал со мной таким ласковым голосом, что я постепенно успокоилась.

Он сказал, что мне будут делать пересадку кожи. Я тогда не знала, что это такое, однако очень скоро узнала. Мне кажется, никому в мире не пересаживали столько кожи, сколько тогда пересадили мне. Никто, пожалуй, не превзошел меня в этом до сего дня, хотя прошло уже почти сорок лет…

Старик все время был рядом со мной. Не знаю, как ему это удавалось, но каждый раз, когда я просыпалась, он находился в моей палате и либо переругивался с медсестрами, либо просто сидел в кресле и спал.

Он покидал меня только для того, чтобы сходить поесть, да и то пытался делать это тогда, когда я спала. Поэтому, если мне хотелось, чтобы Старик ушел, я закрывала глаза и притворялась спящей. Он в течение некоторого времени ждал, стараясь не шуметь, а затем, наклонившись надо мной и посмотрев на меня долгим пристальным взглядом, выходил из палаты.

В таких случаях я немного погодя открывала глаза и разглядывала висящие на стенах рисунки.

На них были нарисованы большие дома с печной трубой и с валящим из нее дымом. А еще — солнце с лучами в виде длинных желтых полос. На некоторых рисунках были изображены облака, частично заслонявшие собой солнце и похожие на скомканные пакеты. Перед домами виднелись человечки с маленькими головами и длинными ножками — папы в рубашках и брюках и, конечно же, мамы в треугольных платьях и с прямыми волосами.

Имелся также рисунок, изображавший корабль, плывущий по морю, и этот рисунок стал моим любимым. Рядом с кораблем в синей морской воде плыли разноцветные рыбы — такие же большие, как и сам парусник.

Кроме этих рисунков, смотреть здесь было не на что, если не считать виднеющееся за окном небо и блестящий потолок.

Наступил момент, когда меня начали мыть, и я смогла увидеть свои ноги.

Поначалу мне показалось, что они не мои. Я их не узнавала. Они были черными, с большими красными пятнами и маленькими белыми вкраплениями и чем-то напоминали сухие ветви. Колени были похожи на небольшие шишки.

Постепенно привыкнув к виду ног, я взглянула на свой живот…

В конце концов я свыклась и с тем, как выглядел он.

Несколько дней спустя профессор и Старик, стоя рядом с моей кроватью, поспорили. Спор был жарким. Профессор снова и снова повторял Старику, что мне необходима пересадка кожи и что он, мой отец, должен пожертвовать мне часть своей.

— Вы вполне могли бы сделать это ради своей дочери. От этого будет больше пользы, чем от того что вы сидите в этой палате целыми днями.

— Нет. Я вам уже сказал: нет.

— Но ведь это для нее вопрос жизни и смерти! Ей нужно сделать несколько пересадок кожи, и, учитывая тот факт, что вы ее отец, будет больше шансов на то, что операции увенчаются успехом.

Я, конечно, не понимала ничего из того, о чем они говорили, — мне все объяснили позже. А вот то, что в какой-то момент заявил Старик, я поняла…

Профессор немного разнервничался и сказал:

— Орать вы мастак, а вот когда вас просят сделать для своей дочери что-то действительно полезное, тут-то вас и нет…

— Я не могу этого сделать. Она мне не дочь.

— Что-что вы говорите?

— Ее мать родила ее, когда я находился в тюрьме! Ну что, теперь я вас убедил?

Профессор, взглянув на меня, сказал:

— Давайте выйдем из палаты.

И они оба вышли в коридор.

* * *

Я, по правде говоря, не сразу осознала услышанное.

Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошел смысл последней реплики Старика. Он не был моим родным отцом, потому что сидел в тюрьме! Я уже слышала от Брюно, что наш отец сидел в тюрьме. Мой брат, рассказывая об этом, выразил надежду, что Старик когда-нибудь снова туда вернется! Брюно объяснил мне, что отец провел в тюрьме пять лет и что именно поэтому Управление департамента по санитарным и социальным вопросам передало нас приемным родителям.