Мамины субботы - Хаим Граде

Когда я был мальчишкой, мама каждую субботу брала меня с собой к своей сестре на чолнт[43]. Это приглашение на субботнюю трапезу было частью маминого заработка за неделю работы в лавке сестры. После еды всегда повторялся один и тот же разговор. Тетя говорила маме:

— Ну у тебя и муж. Как только в голову еврею-вдовцу могла прийти блажь жениться на девушке, которая в два раза его моложе! Ты кормила его сыновей от первого брака, мыла им головы, а чтобы они не стыдились людей — они ведь были уже большими парнями, — ты закрывала дверь. Его дети разъехались, а твой кормилец и добытчик оставил тебя и твоего мальчика горе мыкать!

Тетя всегда начинала этот разговор посреди чтения дядей послетрапезного благословения, чтобы он не мог вмешаться. Дядя прерывал свое богобоязненное раскачивание, потрясал тяжелыми волосатыми кулаками и рычал: «Ну-ка!» Он со злобой смотрел на тетю, разжигающую в субботу огонь ссоры между мужем и женой.

Мама, которая тоже читала благословение, не выдерживала. Она оправдывала отца:

— Ну что же он может сделать, если он болен, прикован к постели и не в силах сдвинуться с места? Когда он взял меня, у него был самый лучший хедер в городе. Это все мое невезение! Из Америки дети не пишут из-за войны. Его старший сын, который живет здесь, умоляет: отец, переезжай ко мне, — но я его не пускаю. Я не хочу остаться одна.

— «Когда он взял меня!» — передразнивала маму тетя. — Берут прислугу. Ты относишься к себе так, словно ты и впрямь была прислугой. Ты должна говорить: «Когда я вышла за него замуж…»

По дороге домой мама просила меня:

— Ни в коем случае, Боже упаси, не рассказывай отцу, что говорила твоя тетя.

Потом дядя с тетей уехали к детям за границу, и маме стало не у кого работать. Тогда ей пришлось согласиться на то, чтобы отец жил у своего старшего сына в Шнипишках[44].

Мой единокровный брат Моисей был высоким молодым человеком с черной остроконечной бородкой. «Так когда-то выглядел твой отец, только его борода была еще чернее и гуще», — говорила мне мама. Но я слабо верил в это, потому что, сколько я помнил своего отца, он всегда был белым как молоко. Мой брат удачно женился. Тайбл, его жена, происходила из состоятельной семьи, она заикалась и очень стеснялась этого. Она была тихая, деликатная и всегда с искренним радушием принимала мою маму.

И все-таки мама чувствовала себя неуютно в роскошной квартире моего брата. Каждую субботу, когда мы шли туда вдвоем, она твердила мне, как я должен там себя вести. Я не должен бегать по комнатам, не то я что-нибудь разобью или поломаю. Я не должен слишком громко разговаривать и вообще лучше мне сидеть в комнате отца.

— Мне и так больно и горько оттого, что ты целую неделю без надзора.

От нашего переулка до Шнипишек надо было пройти полгорода. По дороге мама держала меня за руку и говорила:

— Мы должны благодарить и восхвалять Бога за то, что отец уже может слезть с кровати и встать на ноги. В войну он остался без хедера. Какой обыватель в такое время пошлет своего сына учиться? Самые состоятельные евреи голодали. Тогда твой отец пошел на улицу и стал уличным торговцем. Однажды он упал, и карета привезла его домой полупарализованным. Но ты этого не помнишь, ты был тогда совсем маленьким.

Мама не знает, что в мою память глубоко врезался тот летний вечер. Я играл на улице, а потом прибежал домой. У нашей квартиры толпились люди. Они смотрели на меня и шушукались. Я протиснулся внутрь и увидел, что отец сидит, опершись о спинку дивана и закинув голову. Его борода и ноги висят, как каменные. Вокруг хлопочут два человека в белых халатах, а мама заламывает руки. Затем двор и наша квартира опустели. Мама убежала куда-то за лекарствами, а я остался один с отцом в пустой полутемной квартире. Царила неуютная тишина, на меня напала дрожь. Я испуганно смотрел на неподвижные глаза отца, и в то же время меня манил его стоявший на столе ящик с товарами. Я никогда еще не видел таких блестящих ножниц, кожаных кошелечков, цепочек для часов, ножичков и бритвенных приборов. Я не мог оторвать взгляда от всех этих вещей, пока не услышал, как отец прохрипел:

— Стяни с меня гамаши.

Это случилось, когда я был совсем малышом, как и говорит моя мама. Но и сейчас, уже повзрослев, я смотрю по сторонам с мальчишеским восторгом, а мама торопит меня:

— Что ты застыл? Каждую субботу не можешь оторваться от этого окна!

Мы проходим мимо магазина, где продают птиц, и я останавливаюсь как вкопанный. В его открытой двери сидит хозяин. У него нет ног, он передвигается на костылях. Прямоугольная верхняя часть его тела стоит, как ящик. Лицо у него красивое, выбритое, улыбчивое, с густой чуприной. Когда мы идем мимо, он поднимает свои полтела на стоящий рядом стул, словно желая продемонстрировать мне, какие, несмотря на осутствие ног, он может проделывать трюки.

Первое время я боялся этого калеки, но неделя за неделей он узнавал меня и подмигивал. Я привык к этому и проникся доверием к его круглому свежему лицу с детской улыбкой.

В открытую дверь магазина я вижу чудо. Три четверти комнаты занимает большая проволочная клетка с голубями разных пород. В углах висят маленькие клеточки с пестрыми попугаями и канарейками. Комната полна воркования, чириканья и восторженных восклицаний глазеющих на птиц оборванных мальчишек-иноверцев.

Еще дольше я торчу у окна. В одной из клеток в надетом на проволоку колесе сидит белка, она бойко работает лапками, колесо вертится, за длинным пушистым хвостом проносится миля за милей, и все это в клетке. Вот дурочка, думаю я, она уверена, что карабкается по деревьям. Здесь же стоят и стеклянные ящички с водой. В них плавают золотые рыбки. В странном пузатом сосуде крутятся-вертятся длинные серые водяные змейки.

— Пошли уже, — тащит меня мама. — Дай Бог, чтобы я ошибалась. Ты еще станешь птицеловом или голубятником. Тебя уж слишком тянет к голубям. Когда я смотрю на безногого хозяина магазина, на меня нападает ужас. У него сотни птиц, которые могут летать, а сам он даже не ходит. Ты лучше смотри на хоральную синагогу. Видишь, над дверью висит каменная доска с десятью заповедями. Одна из заповедей гласит: «Почитай отца своего и мать свою». Если бы твой отец был здоров, он отвел бы тебя к кантору хоральной синагоги, чтобы ты пел там в хоре. У тебя же голос как колокольчик. Ну, что ты снова остановился?

Я вижу новые чудеса. По одну сторону улицы — огороженное поле, на котором стоят плуги, косы и механические жатки. Они кажутся мне вырванными зубами гигантских зверей. На другой стороне улицы живет каменотес-христианин, который высекает надгробия. По площадке каменотеса разбросаны куски мрамора и гранита. Вот из белого камня выпархивает ангел с расправленными крыльями. Мраморная колонна вьется, как голубой дым. В граните спит женщина с закатившимися от святости глазами и набожно сложенными руками. На отшлифованной каменной доске высечен крест и золотые буквы.