Мамины субботы - Хаим Граде

На исходе Судного дня, когда евреи выходят из синагоги, сыновья ждут на улице своих ослабевших от поста матерей. Они ведут их домой под руки. Моя мама всегда идет одна. Она торопится приготовить мне горячий чай, чтобы я совершил обряд авдолы, и согреть мне еду, чтобы я закончил пост. О себе самой она забывает.

В этот раз, выйдя из женского отделения синагоги, мама останавливается растерянная и удивленная. Я поджидаю ее, беру из ее рук завернутый в белый платочек праздничный молитвенник и веду ее домой. В узком Синагогальном переулке стоят евреи и благословляют луну[38]. Я не останавливаюсь. Она слабо и испуганно смеется:

— Почтение к матери — это, конечно, важная заповедь, но лучше бы ты благословил луну в начале года.

— Я не талмудический мудрец, мать которого ему ноги мыла да воду пила. Я не могу простить себе того, что до сих пор я позволял тебе жертвовать собой ради моего учения.

Мама молчит, она чувствует; как влажнеют ее глаза, словно иссякший колодец ее слез в одно мгновение наполняется снова. Она и не ждала ничего хорошего. На Новолетие она потеряла свой белый платочек, а Лиза нашла его и вернула. Это ей кара небесная за то, что она поучала Лизу в то время, как ее собственный сын… Мама боится думать об этом дальше и забирает у меня свой праздничный молитвенник, словно опасаясь, как бы я не потерял ее последнее утешение — белый платочек.

Пятничный вечер. Канун субботы. В маленьких позеленевших медных светильниках отгорели свечи. Огонек керосиновой лампы трепещет и дрожит. Его красноватые отблески погружают комнатку в загадочную тишину. На потолке и стенах лежат большие тени, вросшие друг в друга так, словно они прячутся здесь с шести дней сотворения мира.

Всю ночь с четверга на пятницу мама не сомкнула глаз, готовила на субботу. В пятницу до самого зажигания свечей она простояла в воротах и не присела ни на минуту, боясь пропустить покупателя. После кидуша[39]она разговорилась о двух моих сестренках, которые давно уже умерли. За ужином она упала смертельно усталая. Я стянул тяжелые башмаки и онучи с ее замерзших ног. Она сняла парик, и в темной комнатке сверкнули ее седые пряди. На ощупь, как слепая, мама забралась на свою лежанку, свернулась на ней и заснула, не раздеваясь.

Я сижу над книгой, пытаюсь углубиться в чтение и не могу связать строку со строкой. В моем мозгу дробятся разбуженные мамой воспоминания.

Младшую сестренку я едва помню. Она скончалась в колыбели еще до того, как смогла произнести свое первое слово. Второй сестренке было шесть лет, когда она умерла. Мысленным взором я вижу, как моя мама и я, девятилетний мальчик, держим ее за руки и кричим:

— Этеле!

Малышка не отзывается. Ее черные кудрявые волосы рассыпались по подушке, а большие распахнутые глаза блестят, как стекло. Она больше не плачет и не просит кусочка хлеба.

Это было сразу же после войны. Отец был болен и лежал в больнице. Мама, опухшая от голода, едва таскала ноги. Во всех домах бушевал тиф, укладывая в постель целые семьи. Никто из соседей не пришел на наш крик. Мама, почти теряя сознание, из последних сил простонала:

— Иди к тете. Попроси ее прийти.

Мама обижалась на сестру за то, что она нам не помогала. Я побежал к тете так, словно только она могла спасти Этеле. Я громко плакал всю дорогу. Перед иконой Божьей Матери, висевшей над Остра Брамой[40], стояла на коленях польская женщина со своим маленьким сыном. Увидев меня, польский мальчишка встал с колен и принялся меня передразнивать, показывая, как я плачу. Его мать повернула ко мне лицо, на котором застыла мина богобоязненности, и вдруг рассмеялась. Я, пришибленный, замолчал и сбавил шаг. Так я и шел, пока не отыскал переулок, где мои дядя и тетя держали лавку.

Дядя, высокий, под потолок, еврей, стоял, закутавшись в талес, и молился. Я припал к нему и, всхлипывая, пробормотал:

— Этеле умерла.

Он наклонился, положил мне на голову свои тяжелые волосатые руки и кашлянул. Я знал, что дядя добрый, и я обнял его колени, прижался к нему и заплакал. Дядя нежно поднял меня на руки, потом поставил на пол и резко вошел через заднюю дверь в лавку к тете. Я слышал, как он ругал ее, а она ворчала. Потом он крикнул:

— Иди и дай поесть сыну твоей сестры. Не жадничай! Слышишь?

Тетя вошла в комнату, где был я. Она ничего не спросила у меня, но глаза-щелки на ее морщинистом лице стали еще уже. Она лениво расхаживала по комнате и готовила мне еду. Высокий дядя, закутанный в талес, молча раскачивался в молитве и, протягивая тяжелые волосатые руки к потолку, делал ими что-то на небе. Когда я ел, он посматривал на меня. Увидев, что я откладываю кусок хлеба с маслом, он поднес свою широкую волосатую ладонь ко рту и сказал: «Ну-ка!» — требуя, чтобы я съел все.

Тем временем тетя оделась; она натянула высокие калоши, накинула полушубок, заглянула в магазин, не появился ли какой покупатель, — ей не хотелось уходить. Дядя молился и поминутно поворачивался к ней нетерпеливо и сердито. Наконец он ткнул в дверь своим длинным жестким пальцем и с раздражением прорычал: «Ну-ка!» — чтобы она шла немедленно.

На улице я вихрем рвался вперед, но тетя никак не могла выбраться из глубоких сугробов. Она то и дело ойкала и ахала, репетировала, как будет плакать у нас дома. Навстречу нам попался крестьянин с тележкой дров. Тетя остановилась, пощупала дрова, не сырые ли, и стала горячо торговаться с крестьянином. Когда они сошлись в цене, тетя обратилась ко мне:

— Иди домой и скажи маме, что я скоро приду. Я только отведу этого необрезанного в свой магазин. Связки дров — это наш заработок. Мы тоже не хотим умереть с голоду.

Когда я вернулся домой, лицо сестренки уже было прикрыто маминой черной шалью. Мне показалось, что малышка закрыла глаза и играет со мной в прятки. Но меня напугали ее бледные окостененевшие пальчики. Мама в оцепенении сидела посреди комнаты. Увидев меня, она вздрогнула и спросила:

— Ты поел?

Затем погасшим голосом, без плача и крика, она заговорила со мной, как со взрослым:

— Пять сыновей было у твоего отца от первой жены. Ты, дитя мое, шестой. Ты родился у него на старости лет, но ему хотелось дочь, и Всевышний наградил меня двумя дочерьми, чтобы я нашла благоволение в глазах твоего отца. Одна малышка умерла в колыбели, а сегодня я лишилась Этеле. Как я приду в больницу к твоему отцу и принесу ему эту весть? Как я посмотрю ему в глаза? Господи на небе, за что ты меня так наказал?!